Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху) - [5]

Столица раскинулась на плато на высоте тысячи метров, прямо над морем. До 1962 года двенадцать огромных ворот из бронзы и дерева, проделанных в стене в пять метров толщиной и двадцать пять метров высотой, каждый вечер закрывались и запирались на засов, причем европейцам предлагалось покинуть город и поставить палатки за крепостными стенами. С западной стороны стена была разворочена, но виной тому стали сокрушительные удары, нанесенные небрежностью и временем; ручейки обломков и мусора, среди которых рыскали рыжие псы, вытекали из этой открытой раны, как из гниющих внутренностей, за пределы старого города. В этом месте, как и полагалось, начинался город современный.

Королевство избежало завоеваний, у каждого булыжника здесь был гордый вид. Дома, выстроенные из охрового камня и белой глины, возвышались своими шестью-восемью этажами над лабиринтом узеньких улочек, где бурлила шумная и запутанная жизнь, где мешались верблюды и приемники, мотоциклы и призывы муэдзина, воловьи повозки, грузовики, украшенные цветными тряпками, и бедуины, на щеках которых уродливо выступали шарики ката. Недра Хаддана, как считалось, не уступают нефтяным богатством недрам Саудовской Аравии, и пробные бурения уже подтвердили это. Бывший имам запретил въезд в страну иностранным геологам, которых он рассматривал как носителей всех пороков и пагубных веяний Запада. За живописностью скрывалась нищета, а солнце лишь помогало ввести в заблуждение. Когда Стефани в своем белом джинсовом костюме и в фетровой шляпе шла через старую мусульманскую часть города, пропитанную запахами фруктов, мяты, ладана и жареного мяса, ей то и дело попадались лежавшие в тени обнаженные худосочные тела, совсем как в Бомбее. Но когда, встав в пять часов утра, она открывала ставни и смотрела на далекое море, где ветер надувал паруса первых рассветных бутров,[12] державших путь в Бомбей, Занзибар или Момбасу, ее переполняла радость, свежая, совсем как в детстве. Эта ультрамариновая синева, казалось, хранила некую тайну удивительной чистоты и глубины; паруса, ветер и волны соединялись в самую древнюю и лучшую троицу в мире…

Впервые Хаддан привлек внимание прессы в 1952 году. Имам собственноручно обезглавил своего брата, премьер-министра, который организовал заговор. На первой полосе всех западных газет появилась фотография тирана: толстячок с густой жгуче-черной бородой и с лицом, искаженным улыбкой почти ребяческой радости, поднял саблю, готовясь снести голову своему вероломному брату. Глава шахирской династии, которая насчитывала пять веков, снова заставил говорить о себе в 1972 году, когда был убит одним из телохранителей в собственной бронированной комнате. В ней обнаружили рубинов, бриллиантов и изумрудов на три миллиарда долларов, а также более десяти миллионов долларов в банкнотах. Труп проволокли по улицам на длинной веревке «безответственные элементы» из населения, после чего эстафету подхватили собаки. На сей раз снимков не было.

3

Они должны были пробыть в Хаддане неделю.

Стефани удостоилась приема, данного сэром Давидом Мандахаром, министром внутренних дел и туризма; прием проходил в бывших королевских шатрах, которые раскинули в садах Масвата, на холме над городом. Шатры датировались восемнадцатым веком, вид из них открывался великолепный. Удосужился прийти весь дипломатический корпус, и приглашенные пили фруктовые соки, цвета и ароматы которых отважно боролись с отсутствием более возбуждающих напитков. Сэр Давид Мандахар был крепко сложен и широкоплеч, но при этом почему-то решил обойтись без шеи, чтобы, если он вдруг займется турецкой борьбой, сопернику было труднее проводить захваты. Стефани не ведала, существует ли такой спорт как «турецкая борьба», но именно такое впечатление производил на нее этот человек. Под лиловым тюрбаном его глаза походили на толстых черных майских жуков, а тщательно выкрашенные борода и усы были такими густыми, что, казалось, из них сейчас выскочит вепрь. Впрочем, его и прозвали «горным вепрем», отдавая дань его легендарной храбрости — храбрость иначе как легендарной вообще не бывает — и его афганским корням. Его отец был пуштуном из Хайберского ущелья, того самого Khyber Pass,[13] который доставил столько хлопот солдатам у Киплинга. Он лично принес Стефани гранатовое мороженое.

— Попробуйте, попробуйте! — пробасил он. — Знаете, мороженое всегда было у нас высшей роскошью.

Он был одним из тех мачо, что никогда не открывают рта, не мобилизовав при этом все мужественные ресурсы своих голосовых связок.

— С самых давних времен для того, чтобы доставлять лед с гор в Блистательную Порту, во дворцы и шатры правителей, организовывались эстафеты… Мчась во весь опор, гонцы приносили в долину снег… Признаюсь вам со всей откровенностью, что во время своего первого визита в Нью-Йорк, я был покорен американским мороженым… Неслыханное разнообразие! Особенно мне запомнилось зеленое мороженое, мятное и фисташковое…

Стефани изобразила крайнюю степень внимания, что делала из вежливости всякий раз, когда переставала слушать. Министра сопровождал персонаж в одежде британского кроя, имя персонажа звучало примерно как «лорд Санд…» — остальное потерялось где-то между бородой и усами сэра Давида Мандахара — а лицо отличалось тем отсутствием выражения, которое охотно квалифицируют как «таинственное». Стефани сделала несколько приличествующих случаю замечаний по поводу американского мороженого — banana-split