Головокружения - [29]

Слушая изречения соседа по столу, доктор К., хотя и знает, что замечания адресованы отнюдь не ему лично, все же ощущает в себе всплеск убежденности и своего рода молчаливую солидарность. Примечательным образом теперь и молоденькая девушка слева от него, которая, как ему кажется, страдает от того, что по правую руку от нее за столом разместился столь молчаливый господин, то есть он сам, приобретает для него отчетливые черты. Она скорее небольшого роста, приехала сюда из Генуи и выглядит совершенной итальянкой, хотя на самом деле она из Швейцарии, и у нее, как теперь выясняется, очень необычный, с низкими тонами, голос. Каждый раз, когда она таким голосом произносит обращенные к нему слова, что случается довольно редко, доктор К. воспринимает это как знак особенного доверия. Она кажется ему драгоценной в своей болезни, и вскоре в один из вечеров он уже катает ее по озеру на лодке. Скалы вздымаются из воды в изысканном осеннем освещении, почти что зеленоватые, словно вся местность представляет собой альбом, а горы на чистых листах бумаги зарисованы на память его владелице тонко чувствующим дилетантом.

Там, на воде, они рассказывают друг другу каждый свою историю болезни, оба, хочется верить, воодушевлены временным улучшением и пребывают во власти умиротворяющего дурмана. Доктор К. развивает обрывочную теорию бестелесной любви, которая не знает разницы между сближением и отдалением. Если бы мы только раскрыли глаза, говорит он, мы бы постигли, что наше счастье – природа, а вовсе не тела, давно уже к природе более не принадлежащие. В ложной любви (а всякая любовь ложна) любовники закрывают глаза или, что то же самое, широко открывают их от жадности. Никогда люди не бывают беспомощнее и безумнее, чем в таком положении. Представлениями овладеть уже невозможно. Человек побежден постоянным давлением изменений и повторений, а в этом состоянии, как доктор К. достаточно хорошо знает по своему опыту, распадается все, даже образ любимого человека, за который ты все же стараешься ухватиться. Странно, впрочем, что в подобных состояниях, по его мнению, и вправду граничащих с сумасшествием, он способен помочь самому себе лишь тем, что натягивает поверх собственного сознания воображаемую черную наполеоновскую треуголку. Как ему представляется, в данный момент нет ничего более бесполезного, чем такая вот треуголка, поскольку здесь, вдали от берега, они вправду почти бестелесны и естественным образом постигают собственную малозначительность.

В соответствии с приведенными рассуждениями, выдающими желаемое доктором К. за действительное, они условились, что ни один из них никогда никому не назовет имени другого, что ни клочка бумаги, ни одной фотографии, ни единого написанного слова не получит ни один из них от другого и что по прошествии нескольких дней, которые им осталось провести вместе, они спокойно расстанутся и отпустят друг друга. Правда, это оказалось не так-то просто, и, когда пришел час прощания, доктору К. пришлось выделывать разные комические штуки, чтобы девушка из Генуи не разрыдалась при всем честном народе. Когда доктор К. наконец спустился с ней вместе к причалу, откуда отходил катер, и она нетвердой походкой перешла по мосткам на борт, ему вспомнилось, как несколько дней назад они оба сидели в обществе еще нескольких человек и молодая, очень богатая, очень изящная русская дама от скуки и от отчаяния – потому что люди утонченные гораздо сильнее страдают в обществе людей неутонченных, чем наоборот, – раскладывала им карты. Как обычно бывает, при этом не выяснилось ничего важного, все больше забавное и смешное. Только когда подошла очередь девушки из Генуи, выпал расклад, совершенно однозначно, как разъяснила русская, указывающий, что замужества ждать не приходится. Доктора К. в тот миг охватила сильнейшая тревога, поскольку именно этой девушке, которая одна только и вызвала у него симпатию и которую он из-за ее зеленых глаз про себя прозвал – с тех самых пор, как впервые увидел, – морской девой, именно ей карты предсказали безбрачие, хотя ничто в ней не наводило на мысли о старой деве, за исключением разве только прически, как он понимает теперь, когда видит ее в последний раз и она немного неловко чертит ему в воздухе левой рукой – правая спокойно лежит на ограждении – знак, что все кончено.

Катер отчалил и, несколько раз прогудев, двинулся под углом к берегу вдаль. Ундина по-прежнему стояла у ограждения. Ее уже едва можно было различить. В конце концов и судно почти исчезло вдали, виден был лишь белый след, оставленный им на водной глади, которая тоже постепенно выравнивалась. Что касается карт, то ведь и для него, осознал он на обратном пути в санаторий, расклад выпал недвусмысленный, так как все карты, обозначенные не одними лишь цифрами, а человеческими фигурами, каждый раз ложились на максимально возможном расстоянии от него, с самого краю. Да-да, один раз выпало всего-навсего две такие карты, в другой раз – вообще ни одной, и, увидев этот явно весьма необычный расклад, русская дама снизу вверх посмотрела ему прямо в глаза и сказала, что он, несомненно, самый необычный гость в Риве за долгое время.