Головокружения - [27]

На следующее утро в легкий шторм доктор К., мучимый, хоть и не слишком сильно, морской болезнью, пересек Адриатику. Долго еще после того, как он ступил, если можно так выразиться, на твердую почву Венеции, в его теле одна за другой накатывали волны. В отеле «Зандвирт», где он остановился, в приступе оптимизма, вызванном, вероятно, тем, что недомогание его постепенно успокаивается, он пишет Фелиции в Берлин письмо о том, как в голове у него все сейчас дрожит, но он все равно хочет выбраться в город, испробовать, чтó тот может предложить путнику, такому, как он, доктор К. И даже хлынувший с неба дождь, который равномерно обернул все силуэты серо-зеленой пленкой, не удержит его от осуществления этого плана, нет, как раз наоборот, ведь тем вернее, так он полагает, смоются с него венские дни. Однако ничто не подтверждает, что в тот день, 15 сентября, доктор К. действительно покидал отель. По сути, невозможным представляется уже то, что он вообще находился здесь, и насколько же более немыслимо для него, и без того находившегося на грани растворения, было бы отважиться выйти под эти полные вод небеса, под которыми растекаются даже камни. Итак, доктор К. остался в отеле. Ближе к вечеру, в сумерках холла, он снова писал Фелиции. О желании осмотреть город нет больше и речи. Вместо этого на листе сразу под эмблемой отеля с кораблями и яхтами теснятся заметки его отчаяния. Он, мол, совсем один и, кроме персонала, ему не с кем перемолвиться словом, отчаяние почти захлестнуло его, и он опять, это он может сказать определенно, пребывает в привычном, высшей справедливостью предназначенном ему состоянии, которое сам он преодолеть не властен и выносить которое ему предстоит до конца дней.

Как на самом деле доктор К. провел эти несколько дней в Венеции, мы не знаем. Но мрачное настроение, похоже, не оставляло его. Да, только она одна могла, как он предполагает, дать ему сил в принципе уберечь себя от этого города, от этой Венеции, которая, несмотря на встречающихся повсюду, будто в насмешку именно над ним, молодоженов в свадебном путешествии, явно произвела на него глубочайшее впечатление. Как она прекрасна, пишет он, с восклицательным знаком и в одном из тех лишь слегка смещенных выражений, в которых язык на мгновение позволяет чувствам исчерпать себя до конца. Как она прекрасна и как ее у нас недооценивают! Но вот о частностях доктор К. хранит полное молчание. И мы, как сказано выше, не знаем, что он вообще видел в действительности. Нет даже никаких указаний на то, что он посетил Дворец дожей, хотя в последовавшем всего несколько месяцев спустя воплощении его фантазий о судебном процессе и исполнении наказаний камеры «Свинцовой тюрьмы» займут весьма важное место. Мы знаем только, что в Венеции он провел четыре дня, а затем с вокзала Санта-Лючия отправился в Верону.

По прибытии в Верону он тем же вечером прямо с вокзала по Корсо вышел в город и долго блуждал по улицам и переулкам, пока усталость не привела его в церковь Святой Анастасии. Со смешанным чувством благодарности и раздражения он позволил себе некоторое время отдохнуть в прохладном полутемном помещении, потом снова поднялся и, выходя из церкви, провел пальцами по мраморным локонам карлика – словно это его младший брат или сын, – сотни лет не покидающего свой пост под тяжким грузом чаши со святой водой у основания одной из массивных колонн. Ничто в его записях не свидетельствует о том, что он видел прекрасную фреску Пизанелло со святым Георгием над входом в капеллу Пеллегрини. Но есть основания полагать, что на выходе из-под сводов церкви, когда доктор К. вновь оказался на пороге между темным пространством внутри и светом снаружи, ему на мгновение почудилось, будто вплотную к той церкви, которую он покидает, пристроена другая, точно такая же: произошло своего рода удвоение, знакомое ему по сновидениям, когда все без конца ужасающим образом расщеплялось и множилось.

Ближе к вечеру доктор К. стал замечать, что все больше людей выходят на улицы, очевидно просто для удовольствия, и все они идут под руку по двое, по трое, а то и в еще большем количестве. Возможно, именно афиши spettacoli lirici all’Arena[50], еще с августа развешанные в городе на каждом углу и заставлявшие глаза его вновь и вновь расшифровывать заглавные буквы АИДА, превратили для него устроенную веронским населением демонстрацию не отягощенного ничем бытия и всеобщей сплоченности в театральное представление, затеянное для того только, чтобы указать на собственную его отъединенность и извращенность; причем эта мысль, более не отпускавшая его, возбуждала в нем страстное желание от нее же спастись, сбежав, например, в синематограф, скорее всего в Cinema Pathè di San Sebastiano. Плача, как доктор К. записал днем позже в Дезенцано, он сидел в кинотеатре и следил, как в световом конусе пылинки превращаются в картины. Однако запись, сделанная им, не содержит указаний на то, какой именно фильм он смотрел тогда, 20 сентября, в Вероне. Был ли это действительно, как я разузнал в городской библиотеке, фильм «La lezione dell’abisso»