Голосую за любовь - [144]

Обвинитель посмотрел на парня, который привел Марию в суд, и спросил себя, что заставило этого красавца поступить на службу в милицию, где он вынужден стеречь всякое отребье. Пробежал глазами по ряду блестящих пуговиц на мундире, задержался взглядом на лице. Охранник пялился на Марию, обвинителю показалось, что он едва заметно шевелит губами, будто повторяя за ней каждое слово.

— У меня к тебе вопрос, Мария, — говорил председательствующий. — Вспомни, как за несколько дней до повестки тебе повстречался Мартин. Было такое?

— Да, — отвечает та без запинки. — Помню, как же не помнить. Вечером, около семи. Мы с Верой идем по Воеводинской, вдруг она говорит: «Смотри-ка, Мартин!» И тянет маня на другую сторону улицы. Я взяла ее под руку. А он уже стоит перед нами. Я испугалась. «Не уходи, — шепчу Вере. — Ни в коем случае не оставляй меня одну». А сама смеюсь — чтобы он не понял, что мы о нем разговариваем. Получилось, будто смеюсь над ним. Стал орать про босоножки, они, мол, на его деньги куплены. А сам толкает меня на другую улицу. Я знай себе держусь за Веру. Прижал нас к стене, я и не стерпела. Ты, говорю, свое получишь. Он мне пощечину. Тут подошли какие-то люди, он и убрался.

— А босоножки, — спрашивает судья. — Кто их купил?

— Он.

Взгляд Мартина блуждает по лицу адвоката, ищет поддержки. Чайка устал, голова и плечи опущены. Он уставил глаза в пол. Это когда-то было паркетом, думает Мартин. Мажут его черной мастикой, годами мазали, вот и испортили. А может, это и вовсе не дерево. Он пошевелил ступнями, пытаясь на ощупь определить фактуру пола. Дерево, чувствуется мягкость. Значит, все же паркет. Какой же дрянью они его мажут, господи!

III

Это случилось осенней ночью, до субботы было еще далеко, люди в кафе не засиживались, но Милое был кассиром, оттого и просидел добрых два часа после закрытия, сверяя цифры. В эту ночь он устал более обычного, даже допустил ошибку, суммы на чеках официантов долго не совпадали с данными расходной книги. В конце концов он нашел неточность и, желая отметить конец своей муки, принял подряд три двойных. За сегодняшнее утро, день и ночь, подумалось ему. А завтра — все сначала. Будь здесь какой-нибудь топчан, я бы и вовсе не пошел домой. Не дождалась бы меня моя стервоза. На плите холодный суп, слой жира толщиной в палец плавает сверху. Горы немытой посуды. Пока есть чистые тарелки, она не моет грязных, просто складывает в стопы на столе. Тараканы ползают… А она спит. И вечно ее родня толчется в квартире. Для своих она готовит, прибирает, винный дух стоит в кухне. Тут меня не проведешь, я его сразу чувствую. Всех однажды поразгоню! Чего ты их сюда таскаешь, скажу я ей. Хватит с меня, сыт по горло, хватит.

Он одел кожаное пальто, запер кассу. Поморщился при мысли о завтрашнем дне. Все-таки сон — лучшее из всего, что есть на свете, пронеслось в голове, но Милое тут же отогнал тоску, он не принадлежал к людям, склонным задумываться о жизни; впрочем, даже захоти он того, вряд ли нашлись бы подходящие слова. Пора идти. На улице было сыро, тихо, пустынно. Грязь липла к туфлям. Я привык. Привык, как вол к ярму, сдохну когда-нибудь за этим черным столом, пересчитывая чужие деньги… Уже и старость не за горами. Что поделаешь! Опять не хватает денег, то «все подорожало», то «я разбила чашку…». Или еще что-нибудь нужно. И вечно кто-нибудь из ее родни торчит в доме, жрет, пьет.

Пошел мелкий дождь. Милое втянул воздух поглубже в легкие, прислушался. Неподалеку нес свои по-осеннему тяжелые, густые воды, бился о податливые берега Дунай. Валы катили перед собой запах гнилой рыбы. Река давно размыла берега, покрыла их узорчатым слоем ила. Придала им причудливые формы, превратила в гигантских змей, невиданных ящериц, распухших рыб, застывших в ожидании смерти. Дунай, играя и беснуясь, вымывает их внутренности. Из глубин подымаются водовороты и, едва достигнув берега, стихают, гаснут, не принося чудовищам избавленья, словно отказываясь нарушить хотя бы на миг их почти потустороннее, наводящее ужас оцепенение; волны омывают неподвижные туши, нависают над ними и, вздыбившись и громоздясь друг на друга, рушатся в реку, а она, точно железным обручем, стискивает добычу, чтобы, налившись тяжестью, погнать их к ненасытному морю.

Эх, если бы Милое остался жив! Был бы свидетель у обвинения, да какой! Он уже приближался к дому, когда вдруг кто-то сильно ударил его сзади. Собрав остатки сил, кассир дотащился до порога. Тут он почувствовал, что падает, оседает. Ногти царапали ступеньки; казалось, под дверью скребется пес.

IV

Теперь показания давал толстяк, живший через дорогу от Милое. «Меня разбудил странный, тупой звук, такой бывает, когда падает что-то тяжелое. Потом — как будто кто-то скребется, не понять, человек ли, животное. Жена тоже проснулась. „Слышала?“ — спрашиваю. „Нет“. Тут шорох повторился, но был уже слабее. Я хотел выйти, но жена говорит: „Постель настудишь. Просто упал кто-то спьяну. Еще придется его куда-нибудь волочь“. Я снова лег. И к этому мне нечего добавить, мы уснули».

Были вызваны в суд и соседи Марии, и товарищи Мартина по работе. Многие знали, что Чайка жил у Марии. Видели, как он привез к ней в дом свою кровать. Осуждали Марию за мать, которой пришлось перебраться в сарай. Всем было известно, что Марии предстоит отбывать наказание. Никто не помнил ссор между нею и Мартином. И в роковую ночь вроде бы ничего особенного не происходило. Бог весть, где находился этой ночью Чайка. Нет, пьяницей его не назовешь. И работать умеет — когда захочет. Квалификация высокая. Правда, дисциплины не признавал, вечно брюзжал, хватался то за одно, то за другое. Бабник, конечно. А кто не бабник, заметил один из фабричных. К Марии всегда приходил с подарками, да и старуха на него, похоже, не в обиде. Люди не видели Мартина в день преступления, но не нашлось человека, который мог бы сказать это с уверенностью.