Голосуйте за Берюрье! - [43]

– Я

Я вздыхаю.

– Потому что она увязалась за тобой?

– Я боялся, что она меня найдет там, куда я направлялся.

– Бедняга ты, бедняга, – говорю я. – Это был твой единственный друг!

Глава XX

Жан-Луи Беколомб, если и работает на улице Двух Церквей, зато живет на улице Дантона (названной так, потому что ее дома снабжены, подобно гильотине, опускающимися окнами). Он занимает маленькую квартиру под самой крышей.

Когда мы звоним, он уже в пижаме и домашней куртке. Его малопривлекательная физиономия напоминает рекламу гепатических пилюль. Увидев столь многочисленную толпу на коврике у своих дверей, он хмурит брови:

– В чем дело?

Я вталкиваю его в глубь его владений. На подушке мурлычет толстый кастрированный кот. Пахнет дешевыми духами. Он понавешал фонариков, чтобы сделать свое жилище более веселым и порочным. Наверное, здесь он и ублажает мадам Монфеаль. Я, хорошо знающий жизнь, а также как ею пользоваться, ставлю на все, что хотите, против того, чего у меня нет, что этот тип, несмотря на его невозможную рожу, должно быть, является своего рода маленьким Казановой. Наилучшими в постели оказываются не самые красивые. Что касается меня, то я в этом плане одно из редких исключений, которые подтверждают правило.

Этот недомерок со своим носом, напоминающим слалом, и траченными молью глазами, должно быть, является асом в постели.

– Полагаю, вы меня узнаете?

– О, конечно, – говорит он без особого смущения.

Он производит впечатление человека скорее недовольного, чем испуганного.

Мой эскорт входит следом за мной. Дверь закрывается. Где-то в его столовой в стиле Карла XI радио тихо играет мелодии, избавляющие от проказы.

Мы входим в зал. Самое интересное заключается в том, что я не имею права на этот ночной визит, и самое забавное, что он это знает.

– Вы уже спали? – извиняясь, спрашиваю я.

– Я собирался ложиться. Чем вызван этот поздний визит, господин комиссар?

Я устал. У меня нет никакого желания разговаривать. Я решаю пойти с козырной. Этот тип не вызывает у меня сочувствия. Его одиночество дурного свойства.

– Берю, – говорю я, – ты не хочешь взять в свои руки руководство операцией?

– Я как раз собирался предложить тебе это, – отвечает мой друг.

Пино поглаживает фарфоровую задницу статуэтки, навевающей определенные мысли. Морбле теперь дышит только носом. Это напоминает шум кузницы, кующей победоносную сталь.

Я хорошо знаю моего Толстяка. В исключительных ситуациях он умеет проявлять и исключительные способности.

Он срывает свою шляпу и надевает ее на Диану-охотницу, котора задается вопросом, что с ней произошло. Затем он снимает куртку, вешает ее на спинку стула и подходит к Беколомбу. Он ничего не говорит. Он на него смотрит. От этого молчания нам становится не по себе. Молчание длится. Слышится лишь носовое дыхание друга Морбле, которому в ближайшие дни следовало бы удалить полипы.

– Я... я вас прошу! – скрежещет зубами Беколомб.

– Спасибо, – отвечает Тучный.

Глядя на его рожу, никогда в подобных случаях не знаешь, что и как произойдет. На этот раз все начинается с крока, точнее, с удара локтем в живот хиляка. Продавец туалетной бумаги квакает и сгибается пополам. Ударом того же локтя, но теперь уже в подбородок, Берю заставляет его выпрямиться.

– Не торопись выходить из игры, кореш, – советует он, – мы только начинаем.

– На помощь! – тявкает пройдоха.

– Ты что, совсем спятил? – осведомляется Толстяк. – Просишь помощи, хотя можешь даже торговать ею, поскольку у тебя в доме сама полиция.

Морбле постанывает от нетерпения. Ему не терпится принять участие в деле, и он делает шаг вперед. Но Толстяк загораживает дорогу своему заместителю.

– Позволь, Пополь! Кто здесь главное действующее лицо – ты или я? Он тебе еще достанется, если от него что-либо останется.

Он обхватывает затылок Беколомба своей огромной пятерней и с силой ударяет его голову о свой бронзовый лоб. Слышится звук «бум». Беколомб начинает опускаться. У него слабеют колени. Берю его поддерживает. Ваш обожаемый Сан-Антонио думает про себя, что если этот зуав окажется чист, то он попадет под суд, и он, и его отважные лучники.

Я горячо прошу Всевышнего, чтобы Беколомб хоть в чем-нибудь оказался виновным.

– Я протестую! – с трудом произносит он.

– Зря, ты не прав! – заявляет Берю.

И тут Толстяк сатанеет. Он приподнимает на вытянутые руки продавца санитарно-гигиенических порошков и вращает его по кругу, нанося ему удар за ударом своей головой. После чего он его швыряет в старое кресло, одна из ножек которого отдает богу душу. Тип падает среди обломков, увлекая за собой подставку с конной статуэткой маршала фон Гершрукц, брачного племянника немецких родственников генерала де Голля.

– Дайте его мне, дайте его мне! – вопит Морбле.

За неимением паяльной лампы он включает зажигалку и водит ею под распухшим носом Беколомба.

Пино, который только что обнаружил гравюру, изображающую какую-то даму 1900-го года, говорит, обращаясь ко мне:

– В те времена женщины умели одеваться лучше. Надеюсь, что эта мода еще вернется.

– Остановитесь! Остановитесь! – просит Беколомб.

– Ты будешь говорить? – спрашивает его Пополь Морбле.