Голоса надежды - [16]
Август, 96
КИРКУ
Ноябрь, 96
Василий ВЯЛЫЙ
ОКНА С НАЛИЧНИКАМИ
Сумерки наступили неожиданно. С запада лениво поползла бордовая лохматая туча. Она закрыла собой заходящее солнце; широкая пурпурная тень плыла по земле. Свежий ветер обдувал Андрею лицо, нежно гладил огрубевшую кожу.
— Бригадир, пора до дому идти, а то гроза в степи застанет, — к лежащему под яблоней Андрею подошли семеро иногородних сезонных работников.
Задремавший казак приоткрыл глаза и поднялся с земли.
— Сколько рядов осталось, мужики?
— Да рядов пять, не больше, — ответил высокий худой работник по имени Степан.
Бригада третью неделю занималась сбором яблок. Сад Лашковского куреня раскинулся на левом берегу Кубани, спокойно и величаво несущей свои Ржавые воды в Азов.
Мужики уже третий день ничего кроме яблок не ели, — обессилевшие, изголодавшиеся, они с трудом таскали тяжелые плетеные корзины. Случались и обмороки. Шел голодный 1929 год.
— Бригадир, совсем силов нема, — перебивая Друг друга, загалдели мужики.
— Может завтра мы съездим на Сенной базар, да продадим кое‑что из тряпья, хоть трохи сальца купим, — Степан вопросительно смотрел на Андрея, дожидаясь ответа. — А то захляли мы совсем.
— Ну что ж, валяйте, — ответил Андрей, покусывая рыжий от махорки ус. «Лишь бы начальство с проверкой не нагрянуло», — мелькнула в голове тревожная мысль.
Под ногами шуршал потемневший от октябрьских дождей ковыль. Осенняя степь пахла по–особому — увяданием и тленом. Андрей брел по узкой тропинке, опустив голову; тяжелые невеселые мысли одолевали буйную головушку. Вот уже две дюжины казацких семей высланы из станицы Пашковской в сухие Ставропольские степи или, — и того хуже, — в Сибирь. Брать с собой разрешалось только то, что можешь унести в руках. На железнодорожной станции стояли теплушки для перевозки скота — в них и отправляли неугодных нынешней власти казаков. Почти каждый день в разных концах станицы раздавалась мужицкая ругань, женские причитания, пронзительный детский плач. Притихшие соседи с опаской выглядывали из‑за плотно задернутых занавесок и суетливо крестились на образа: «Господи, помилуй нас грешных…».
В небе раздался резкий протяжный звук. Андрей, придерживая рукой папаху, взглянул вверх. Свинцовое, от низко нависших туч, небо прочерчивал клин летящих к югу гусей.
«— И вы отсюда тикаете… — с грустью подумал казак. — В чем же вина этих несчастных, сосланных людей? — вспомнил он о репрессированных станичниках. — Может в том, что были потрудолюбивей и расторопнее других казаков? Что спали поАленьше, да горилку пили пореже?! — Андрей со злостью пнул ногой пятнистый мухомор, выросший рядом с тропинкой. Ведь каждой казачьей семье, по распоряжению самого Ленина, на каждого едока выделялся пай земли в один гектар. Паши, обрабатывай, сей, что душе угодно: подсолнечник, кукурузу, арбузы, клубнику — земля Кубанская щедра и плодородна. Кому этого пая мало, брали у атамана землю в аренду. Вырастив урожай, везли продавать на базар излишки. Теперь на заработанные деньги можно купить трактор, сеялку. Все хорошо, но… Но кое‑кто стал смотреть на зажиточных казаков с завистью. Некоторые шептали во след: — Ишь, в суконном костюме о церковь ходит… Да и окна с наличниками… Одним словом — кулак.
Андрей с облегчением вздохнул, увидев показавшуюся из‑за деревьев станицу. Послышался лай собак, запахло дымом домашних очагов.
«Ганя борща свежего наварила»… — казак непроизвольно ускорил шаг.
«Ганя»… — при упоминании о молодой жене у него стало на душе светло и радостно. Сколько хлопцев сваталось к черноокой, статной красавице Гане. Всех как‑то ненавязчиво отважила молодица.
— Вот кто станет мил сердцу моему, за того и пойду замуж, — говорила ока, смеясь. Андрей тоже украдкой поглядывал на красавицу, но застенчивость и скромность не позволяли ему ухаживать открыто. Вздыхал хлопец, тосковал, но виду никому не показывал, что люба ему черноокая Ганя.
