Голос солдата - [88]

Одна из них скрылась внутри помещения и возвратилась оттуда в сопровождении смуглого человека с черными усиками. Галстук-бабочка, строгий костюм и очки в золотой оправе делали его похожим на профессора-медика или, может быть, на знаменитого режиссера. Он какое-то время наблюдал за нами издали. Потом решительно подошел, спросил:

— В чем дело, товарищи?

Инвалиды загалдели бестолково перебивая друг друга и не осмеливаясь начать разговор о главном, ради чего мы сюда пришли. Человек с черными усиками потребовал:

— В чем все-таки дело? Пусть говорит кто-нибудь один!

И тогда вышел я:

— Вы администратор? Мы хотели бы попасть сегодня в театр. Устройте нас как-нибудь. Некоторые из ребят никогда не бывали в опере. А у вас сегодня «Евгений Онегин»…

Мы с Митькой рассказали соседям по палате о вчерашнем походе в русскую драму. Это каким-то образом стало известно всему госпиталю и даже в других госпиталях. Перед вечером у нас на крыльце собрались мои теперешние спутники и потребовали, чтобы я повел их в театр, в какой угодно. Я предложил пойти на («Евгения Онегина» в оперу. Никто не возражал. Я был как бы предводителем всей группы и вел переговоры с администратором, сознавая свое право быть представителем стоящих за спиной у меня ребят.

— Как же?.. — Администратор обвел нас взглядом, наверное подсчитывая в уме, сколько потребуется для этой публики мест, и соображая, как с нами быть. — Где я вас рассажу?

Инвалиды угрожающе зашумели.

— А ну-ка тихо! — прикрикнул я на них начальственным тоном и повернулся к администратору: — Значит, нам уходить ни с чем? По-вашему, это будет правильно?

Мои слова на него подействовали. Он рассовал нас — кого куда: на откидные сиденья в партере, в директорскую ложу, к осветителям, на стулья в проходе. Нам с Митькой повезло. Мы опять попали в директорскую ложу. Прямо перед нами была оркестровая яма, а до тяжелого глухого занавеса, казалось, можно достать рукой. Из-за занавеса доходили голоса и стук.

Только мы устроились — в зале начал медленно гаснуть свет. Из подземелья появился и занял свое место дирижер во фраке с палочкой в руке. Взмахнул палочкой, и зазвучала увертюра. Я наблюдал за Митькой. На его лице была такая растроганность, такой восторг, что мне даже стало не по себе из-за собственной толстокожести. Оркестр звучал слаженно. Мелодии увертюры то нарастали, то делались плавно-напевными, когда были слышны только скрипки…

Митька не сводил с дирижера глаз. Черный фрак, взлетающая над головой палочка, каждый взмах которой моментально сказывался на звучании оркестра, — все это было для Митьки чем-то из рода чудес.

— Это кто же? — наклоняясь ко мне, прошептал он.

— Ты о ком? А, это? Дирижер.

Митька посмотрел на меня с уважением: откуда, мол, тебе все известно? Он хотел еще о чем-то спросить. Но вдруг пополз кверху занавес, и перед нами возникла декорация: дом с колоннами, деревья, кусты. Митька лишился дара речи. К тону же зазвучала знаменитая песня: «Девицы-красавицы…»

Женщины в цветастых сарафанах и кокошниках высыпали из-за барского дома и из лесу. Для Митьки перестали существовать, по-моему, и сам Митька Федосов, и Славка Горелов в мышиного цвета халатах и исподниках, и нарядная публика в партере и ложах — все оттеснили складно поющие люди в ярких одеяниях и прекрасная музыка. Митька не видел ничего, кроме барского дома с колоннами, бутафорских деревьев, пляшущих девушек и парней, разнаряженного, танцующего народа на балу, зимнего леса с густо летящими книзу снежинками, стреляющихся на дуэли Ленского и Онегина, седоусого генерала в эполетах…

Когда спектакль закончился и публика долго аплодировала кланяющимся и прижимающим руки к груди артистам, Митька стоял не шевелясь, и в глазах у него были слезы. Потом он сдавил мою руку выше локтя и благодарно высказался:

— Век этого не забуду, Славка. В жизни не было минут слаще. Я б все на свете оперы пересмотрел.

— Оперы не смотрят, а слушают, — наставительно произнес я. — В опере главное — музыка. Не говорят ведь: «опера «Евгений Онегин» Пушкина», говорят: «опера Чайковского».

— Музыка — это верно, — согласился Митька.

После спектакля шумно и дружно двинулись к трамвайной остановке. Меня все расспрашивали, отчего Онегину ничего не было за убийство и отчего Татьяна не отхлестала его по харе, когда стала генеральшей, а он с любовью своей по новой к ней сунулся. Я отвечал, как умел, и еще объяснял, что оперы не «смотрят», а «слушают», что артисты исполняют не «роли», а «партии». Рассказывал о неповторимой красоте Одесского оперного театра. Болтал с важным видом и сам себе казался необыкновенно умным и знающим человеком. Болтал, пока меня не перебил один из госпиталя в Баилове:

— Слышь, Славка. Ежели мы когда еще придем за тобой, поведешь нас в какой театр? Здорово ты с ими-то, как их… калякать умеешь. Мы тебя когда-никогда потревожим, а?

Я вопросительно посмотрел на Митьку (без него на путешествие в театр я бы не отважился). Друг мой подмигнул мне. Его прямо-таки раздувало от гордости за меня.

На подъеме от Баксовета до госпиталя мы отстали от шумной компании. Остановились на углу, освещенном падающими из открытых окон пучками лучей. До госпиталя было уже совсем недалеко. Поворот направо, — и еще один квартал ходу.