Голос солдата - [72]

Исцеление, понятно, раньше или позже пришло бы. Ей, однако, показалось, что, как повстречала она в этом госпитале Славика, в душе у нее не осталось более места для Алексея Стригунова. Жизнь сделалась уравновешенной, душа — спокойной.

С Томкой они встречались только на ходу. Дома вместе не бывали. Когда она свободна, подруга дежурит; Галя в госпитале — Томка отдыхает. А поговорить с близким человеком надо было просто позарез, рассказать о том, что делается в душе у нее с той норы, как со Славиком тут свиделась. Поделиться с Томной надо было, оттого что не одно лишь душевное успокоение замечала в себе Галя, а и беспокойство и неуверенность.

Совестно сказать, но Галя обрадовалась, когда подруга схватила простуду и слегла с температурой. Приходя домой из госпиталя, она заставала Томку на кровати с папиросой во рту. На стуле у изголовья толпились бутылочки с лекарственными наклейками. Подруга стряхивала пепел в блюдце, глядела в потолок и все о чем-то думала. Лицо ее выглядело отрешенным.

И нынче Томка, лежа в кровати, пускала к потолку сизые струи дыма. На скрип двери она повернула голову. Некоторое время молча разглядывала Галю.

— Ты? — спросила она. — Чего сияешь?

— Я? Я сияю? — Галя засмущалась. На душе и впрямь было славно. — С чего мне сиять?

— А расплываешься?

— Разве? — Галя подумала: «Чего я, в самом деле, стесняюсь? Сама искала случая поговорить… Господи, что я за человек! Отчего перед всеми хочу казаться безгрешной?» — Понимаешь, Томка, совсем не понимала я себя прежде. Хотя, может, обманывала?.. Выходит, вовсе не нужен мне Алексей…

— А кто нужен? Славка безрукий? — Подруга смотрела так, вроде услыхала от Гали признание в том, что она хочет покончить жизнь самоубийством. — Был у вас разговор? Не было? И на том спасибо. Да ты, подружка дорогая, хоть пробовала думать, что это значит — пойти за такого?

— Ты не больно! — обиделась Галя. — Я все понимаю. Мне с ним будет хорошо. И ему со мной — тоже…

— Черт знает что такое! — Томка ткнула папиросу в блюдце-пепельницу и тотчас же стала закуривать новую. — Совсем тронулась девка. Ты его здесь всего только кормишь. В остальном няньки за ним ходят. А если выйдешь за него, все на тебя после госпиталя ляжет. Пойми, глупая, без рук он, без обеих рук. Ясное дело, можно и с таким жить. Я бы вот смогла. Это точно. Хотя… на кой мне такое удовольствие? А ты — ни в коем случае. Нет, Галка, выбрось это из головы.

— Это почему же: ты смогла бы, а я — нет?

— Я, подружка дорогая, говорю так, потому что и тебя и себя знаю. Ясное дело, я вовсе не лучше тебя. Нисколько. Просто я никогда собой особенно не дорожила, а ты себя всегда помнишь. Потому-то и нельзя тебе с таким инвалидом надолго сходиться. Чтоб жить с таким, надо себя совсем забыть. Не обижайся, Галка, не верю я, что ты это сумеешь.

— Плохо ты меня знаешь! Ежели я полюблю, то все отдам.

— Ты, подружка дорогая, не кипятись. Я же по-свойски. Нам с тобой хитрить нечего. Что на уме — то и на языке. А если не так сказала, не слушай маня. Делай как понимаешь.

15

Меня как будто перенесло в прошлое, как будто опять оказался я на возвышении «вокзала». На обходах осматривала и расспрашивала меня Любовь Михайловна, в завтрак, обед и ужин с моими порциями появлялась в палате Галя. Она, как и в Австрии, приносила мне книги, журналы, газеты и не отходила ни на шаг, когда я совершал путешествие от кровати до стола. Читать я мог только у стола.

С появлением Гали жить мне стало спокойнее. Не, донимали больше мысли о той угловатой прибрежной скале, на которую, рискуя разбиться, неудержимо и стремительно несется утлое суденышко моей судьбы. Вообще-то она, эта скала, где-то существовала, и опасность рокового столкновения не исчезла совершенно. Просто отодвинулась в будущее…

И появление Томочки сделало мою жизнь полнокровнее. Само собой разумеется, встреча с ней совершенно не походила на встречу с Галей. Но и присутствие в госпитале Томочки приносило радость. Когда-то я был для нее «безнадежным». Теперь она могла убедиться, что тот, кого она не принимала за человека, сам ходит, сидит у стола с книгой. Было, правда, во встречах с Томочкой и еще что-то такое, что возвышало меня в собственных глазах. Чуть ли не на каждом дежурстве она выкраивала минутку, чтобы подсесть ко мне. Пристроится на краешке кровати, проведет ладошкой по моей щеке, подмигнет: «Симпатичный ты, Славик! Закрутила бы я с тобой любовь…» Эти Томочкины слова вытаскивали меня из мира, где властвуют беспомощность и безнадежность, в мир молодой, преисполненный веселости, земных радостей, нормальных человеческих наслаждений.

Сахновского тянуло в нашу палату. Я, как и все, боялся его. В том состоянии, когда ему нужен был укол, он и в самом деле становился страшен. Мог ударить палкой, запустить в человека бутылкой из-под цуйки. Мне следовало особенно опасаться его. Стукнет по голове — все. Но ничто не в силах было заставить меня скрыть свою презрительную ненависть к морфинисту. Мальчишка, я кичился тем, что удержался на плаву, в то время как менее сильный товарищ мой по несчастью безнадежно тонул.