Голос солдата - [66]

— Жалко, не один я в палате. Уломал бы ее…

И я поверил: он бы уломал. Черт знает, как все это просто! Сестра, молодая, привлекательная, у которой, скорее всего, действительно есть жених, и Илюша Тучков, искалеченный, с серым от беспрерывного курения лицом… И ведь уломал бы. Как ей понравились его слова!

Тучков уснул, предварительно швырнув докуренную папиросу на пол. А я лежал, вдыхал провонявший табачным дымом воздух и думал. Думал о том, что все мы, и уцелевшие на войне, и искалеченные, — жертвы. У всех жизнь пошла не по тому пути, по которому должна была пойти. А кто виноват? Люди — не звери. Откуда у них страсть подчинять, притеснять, убивать?..

Но ведь и звери ничего такого не делают без крайней необходимости. Одни добывают пищу, другие — чтобы защитить себя и потомство, третьи — чтобы обладать самкой. Звери, само собой разумеется, не управляют собой, не отвечают перед себе подобными, а тем более перед собственной совестью за свои действия.

А люди? Только уничтожение убийц может быть оправдано. Во всех остальных случаях те, кто затевает войну, — сами убийцы, преступники. Их надо уничтожать безжалостно, как взбесившихся собак…

Ночью мне приснилась Настя. Это был идиотский сон — глупее не бывает. Настя поднялась на «вокзальное» возвышение эстрады, превратилась вдруг в Томочку, приблизилась к самому моему лицу и зашептала: «Ах ты мой хорошенький… Ах ты мой жалкий…» Потом легко, без усилий, подняла с кровати, повела за собой в коридор, к бочке с пальмой, прижалась ко мне. Я ощутил губами прикосновение ее упругих влажных губ и увидел, что это не Настя и не Томочка, а повариха Валька из лыковского барака…

Утром я никак не мог дождаться появления Насти. Надо было увидеть ее, убедиться, что она осталась такой же, какой была всегда. И когда, сменив ночную сестру, Настя вошла в палату с градусниками в стакане, я не отводил от нее глаз. Ничего особенного, само собой разумеется, с ней за ночь не произошло. И все-таки я обнаружил в Насте что-то такое, чего не замечал раньше.

Вот она склонилась над Илюшей Тучковым, спросила о чем-то. Он ответил весело, и они засмеялись. Халат на груди у Насти бугрился, и открывалась тонкая, плавно переходящая в плечи шея. Когда она подошла ко мне и начала расстегивать пуговицу, чтобы сунуть под мышку градусник, я рассмотрел углубление, уходящее под белый бюстгальтер, заметил золотой волосок в центре бронзовой родинки у ключицы. Горячая волна подкатила к моей голове и, медленно опадая, растеклась по всему телу.

Завтраком кормила меня Настя. Она, как всегда, сидела на стуле, положив ногу на ногу. Уголок белого халата все время сползал. А я, отдавая себе отчет, что это постыдно — таращить глаза куда не надо, не в силах был тем не менее заставить себя отвести взгляд от выглядывающего из-под халата чуть-чуть заостренного колена…

После обеда из палаты унесли Илюшку Тучкова. Павел Андреевич заметил, как я расстроился, и, сердобольный толстяк, присел около меня, положил огромную ручищу на мое плечо, начал успокаивать. Вот-вот, басил он, придет и наш день, и мы поедем на восток.

Я рассказал Павлу Андреевичу о Митьке, попросил, чтобы нас друг без друга не отправляли. Толстяк расчувствовался, закурил в палате и сказал, что история не знает примеров дружбы между людьми, которая по самоотверженности могла бы сравниться с дружбой солдат-фронтовиков. Он пообещал уговорить начальника госпиталя не разлучать нас с Митькой и заторопился. Можно было с этим и опоздать.

Среди ночи я проснулся. В палате, кроме меня, никого, не было. За открытым окном серебрились в лунном свете островерхие башни собора. В коридоре кто-то разговаривал, потом простучали мимо палатной двери костыли.

Мне так захотелось встать, выйти из палаты! Так захотелось оказаться там, где разговаривают люди, где стучат костыли, где я не буду одинок и всеми забыт! Неудержимо потянуло во двор к той скамье, на которой вечерами после дежурства Настя ожидает Митьку.

Некоторое время я лежал, удивляясь тому, что у меня появилось такое желание. Странно было, что в голову могла прийти несбыточная эта мечта. Возможно ли, чтобы я встал, самостоятельно передвигался? Наступит ли время, когда меня не будет удивлять сама мысль об этом?..

А почему, собственно, не наступит? Само собой разумеется, строевым шагом я уже ходить никогда не сумею. А если будет волочиться парализованная нога, так ли это ужасно? Мало ли хромых на свете?

Только бы научиться ходить на собственных ногах! Почему, например, не попробовать сейчас же? Я в палате, к счастью, один. Помешать мне никто не сможет, и никто не будет навязывать свою помощь…

Поколебавшись минутку, я облокачиваюсь на культю, спускаю с кровати здоровую правую ногу, с трудом подтягиваю на край кровати непослушную левую. Она зацепилась за простыню, и вытащить ногу из вдавленного моим телом углубления в постели никак не удается. Дергаю ее раз, другой, третий. Нога не подчиняется — так и остается в неудобном, вывернутом положении…

На лице у меня выступает пот, я шепчу ругательства, прислушиваясь к звукам в коридоре. Еще, чего доброго, кто-то зайдет в палату. Шум поднимется!..