Голос из толпы. Дневниковые записи - [24]

Или идем со стрельбища. Сперва говорит: я выбил 22, а еще там была чья-то пробоина в семерке, не моя. А мог бы выдать за свою! Потом спрашивают его: выбил сколько? Отвечает: 22, а вообще-то там была третья пробоина, прояви я настойчивость, засчитали бы ее мне. И под конец: я 29 выбил, только гад – наш сержант – не отметил.

Подает мне газету, и такая у него жалостная физиономия при этом: «Вот, почитай, в Париже расстреляли рабочих».

1951 год, 14 сентября, пятница. Сегодня в нашей сербской группе были перевыборы комсорга. Сперва думали: комсоргом станет Герваш, но потом пошла такая дрязга, что выбрали – кого? Саранцева. Трудно ему будет…

Когда ругались, Саранцев сказал Андрею (это было в середине собрания): «Тебя только потому и оставляют в комсоргах, что заменить некем». Эх и обиделся же Андрей!

Да, жаль ему расставаться с комсоргством. До сих пор был на факультете среди «сильных мира сего», а теперь не то.

Прогулял день, не приготовил перевод и ругается с новым комсоргом Саранцевым: «Я перед тобой отчитываться не буду! Я буду отчитываться перед деканом…» Вид раздраженный. Юрка же с виду спокоен, только нервно затягивается папиросой, говорит, что Герваш не прав. Главного, однако, не говорит, а именно того, что Герваш, будучи комсоргом, требовал, чтобы перед ним отчитывались.

Собрание началось стихийно. Все сидели в аудитории. Саранцев укорял Герваша, тот огрызался. Их почти никто не слушал. «Ну ладно, – сказал Юрка, – я с тобой ругаться не буду. Пусть теперь группа решит». – «Хорошо!» – обрадованно откликнулся Герваш. И собрание началось… Юрка обвиняет: «Ты самый отсталый сейчас студент, ничего не делаешь. Сачок!» И приводит два примера.

Герваш взбешен: «Врешь! Я сделал». Саранцев: «Я видел, как ты делал – на лекции, потому-то ты и отсел от меня на лекции в угол». – «Врешь! – негодует Герваш. – У меня было сделано». – «Ты будь спокойнее, не кричи», – говорят Гервашу ребята. «Буду кричать! Когда правду говорят, я готов выслушать, признать, а когда он лжет…» – «Я? Лгу?» – Юрка выходит из себя и начинает путаться в словах. Ему трудно переспорить Герваша. Он весь сейчас – оскорбленное, страстное чувство, вызванное ложью Герваша, и ребята это чувствуют, хотя Саранцев уже совсем запутался в словах.

Саранцев приводит пример из недалекого прошлого: ты матери сказал, что у тебя живот болит и поэтому не можешь пойти к родственникам, когда она тебя об этом попросила. А когда она ушла, ты смылся в общежитие. «Ты матери солгал, и мне можешь солгать. Иди вкручивай мозги Цауне, а не мне, понял!» (Цауне – секретарь комсомольского бюро курса.)

Герваш прибит. Смотрит на Юрку широко раскрытыми глазами, и хоть он черен от загара, на щеках проступает румянец. «А ты знаешь, зачем я в общежитие ходил?» – начинает он уже совсем иным тоном и с намеком, будто причина была крайней важности (на самом-то деле к девке ходил). Сказать ему больше нечего.

Все ребята против него. Еще бы! Он ведь всегда так лирически говорил о матери, какие грустные рожи строил, когда говорил о чем-то печальном для матери, постоянно заявляя: я, мол, ничем хвастаться не люблю, но то, что у нас с мамой, это чуть не святые отношения, мама у меня самая хорошая – и всегда говорил об этом громко и часто. А тут…

Но Герваш уже оправился после заявления Саранцева, начинает препираться, смеется над тем, что Юрка путается в словах: «Я это уже слышал три раза, повтори четвертый». Отчего Юрка волнуется и еще больше путается.

– Ты уже говорил. Так да так. Давай дальше.

Наконец Юрка говорит: «Буду я с тобой тут… Вот, ребята», – и обращается к группе. Несмотря на косноязычие, выступление Саранцева произвело эффект. Все ополчились против Герваша. Особенно впечатлительно было выступление Кошкина. Он выступил не спеша и как бы равнодушно, но на самом-то деле здорово, убедительно, авторитетно. Герваш сел, больше не кричал, не негодовал, не рыпался.

И этот сачок, лгун-хитрец, артист (и какой артист!) ходил в комсоргах! Да он водил за нос и Цауне, и ребят. Перед ними, правда, он в немалой степени выслуживался. Хитростью и даже делом, бывало, завоевывал авторитет.

А как относился к ребятам? В чешской группе, студентов которой считает по сравнению с «сербами» более умными, культурными, долго выпендривался, хоть его и не очень-то слушали. И даже сказал следующее: «Я понимаю, что я не в своей группе!»

Герваш, оказывается, еще тот притворщик. То он якобы болеет, то, гримасничая, говорит с трагическим видом, что не может, что занят. Или: «С удовольствием бы дал денег взаймы, да самому нужны». Зачем? Он-де сказать не может. Нужно, понимаешь! «Ты что, не веришь?» – и таким тоном произносит это, что невольно сомневаешься: черт его знает, может, и правду говорит!

«Неужто я ребят буду обманывать?!» Теперь всем стало ясно: обманывал.

Ему свойственны определенная тактичность, тонкость обхождения. Сижу в читальне (он это знал), приходит в читальню. Подходит. Поговорил немного о том, о сем. Собрался уходить. И тут как бы невзначай: «Нет у тебя денег сколько-нибудь? Поесть надо». А вид равнодушный. И уходит уже…

Примечательно в нем – его пальцы. Когда говорит, рассматривает кончик пальца или, сложив вместе кончики пальцев, тоже их рассматривает. То машет руками и разводит пальцы и говорит, говорит.