Голос - [27]

Иногда поезд резко тормозил, скрежеща по рельсам колесами, как стиснутыми железными зубами, и замирал посреди пустоты. Паника впивалась в сердце. Остальные пассажиры и ухом не вели, а мне хотелось выбить окно и сбежать. Воздух в вагоне нагревался, дышать становилось труднее. Кровь пульсировала в ушах, подступала тошнота, чудился запах гари. Секунды становились невыносимыми.

Я прижимала висок к прохладному стеклу и пыталась направить мысли на что-то хорошее, но они не слушались. Хаос поднимался изнутри мощной разрушительной волной.

И тогда словно из ниоткуда появился стишок. Странно, что он так врезался мне в память. Казалось, прошла тысяча лет с того выступления во втором классе.

Жил-был человечек кривой на мосту.

Прошел он однажды кривую версту.

Бордовый узорчатый ковер – это сцена. За моей спиной одинокая декорация – деревянная доска в форме домика с нарисованными понизу цветами. Передо мной в три ряда сидят родители с улыбками как у восковых фигур. Они меня пугают.

Моя мама беззвучно проговаривает стишок вместе со мной. Отца не видно – его лицо загораживает камера, которая фиксирует каждое мое слово. Я до дрожи боюсь ошибиться. От волнения я тороплюсь и проглатываю слоги, лишь бы поскорее закончить. На меня наваливается страшная ответственность перед отцовской камерой и особенно перед этой декорацией. Все-таки декорация – это уже настоящий театр.

Но чем ближе к финалу, тем меньше я нервничаю. И даже зловещие улыбки на восковых лицах родителей больше не внушают мне ужас.

Покуда не рухнул кривой их домишко!

Последнюю строку я выкрикиваю громко и радостно. Кланяюсь под аплодисменты и убегаю. Теперь никто на меня не смотрит, и нет на свете никого счастливее меня!

Поезд все еще стоит в тоннеле. В голове совершенно пусто – только эти восемь строчек ходят по кругу, как по Кольцевой, до тех пор пока машинист не предупредит по громкой связи: «Поезд отправляется!»

С первым же рывком меня захлестывает безграничное детское счастье. Колеса набирают обороты, и суровые, точно восковые, лица попутчиков больше меня не пугают.

Когда-нибудь и автобус остановится, я сойду на твердую землю. Там будет много воздуха, и я смогу долго и глубоко дышать, пока сердце не вернется в нормальный ритм.

Постепенно «кривой человечек» и боль в пальце ослабляют тошноту.

Автобус затормозил на остановке, и нас бросило вперед. Мы уперлись руками в передние сиденья и переглянулись. Стас виновато поджал губы – мол, тоже предпочел бы красный кабриолет, но что есть, то есть.

Мысль о том, что я смогла перетерпеть свой страх и вот-вот окажусь на воздухе, придала мне сил.

Кто-то из мальчишек взмахнул игрушечным мечом:

– Прие-ехали!

И, повинуясь этому боевому кличу, все проворно подхватили детей и вещи и затрусили на выход.

21

На остановке никто не задерживался, все сворачивали на дорожку, ведущую к главной ушаковской достопримечательности – руинам замка Бранденбург.

Я достала телефон и, не теряя времени, принялась фотографировать все вокруг.

Пестрые одноэтажные домишки напоминали нечто среднее между немецким особняком и русской избой. Тут было всего понемногу: резные наличники, красная черепица, мощеные садовые дорожки, аккуратные альпийские горки и длинные грядки зелени; кошки, куры, веревка с бельем, перекинутая через двор. Ворота и заборы были так густо увиты плющом, что почтальону, должно быть, приходилось выискивать почтовые ящики.

Прохладная оказалась маленькой пересыхающей речушкой с бревенчатым мостом. Два рыбака, старый и маленький, в одинаковых серых шляпах с комариной сеткой, сверлили меня одинаковыми суровыми взглядами, так что я быстро сделала снимок и отвернулась.

Сфотографировала я и двух странных соседей – угрюмый магазин «Продукты», окна которого были заклеены плакатами с колбасой и сосисками, и фахверковую[16] таверну «У рыцаря». Впрочем, если приглядеться, никакая она не фахверковая, а всего лишь подделка – балки попросту наклеены на белый фасад, чтобы выглядело по-средневековому. Рекламная перетяжка сулила всякому обед как у прусского короля. Стас сказал, что проверить, врут или нет, по карману только тем, у кого есть яхта. Мы же, сказал он, люди простые и пойдем объедаться на ярмарке хот-догами.

А потом я увидела ее. Ту самую обезглавленную кирху с бабушкиной детской фотографии. Она робко застыла на обочине, прячась за деревом. По сравнению с фотографией конца сороковых она порядочно обветшала и стояла теперь вся в надписях и болотисто-зеленых подтеках, которые будто сочились из трещин, ползли между кирпичей и засыхали на полпути.

Часы на башне, от которых остались только ржавый остов и несколько цифр – 4, 6, 8, 9, 11 и 12, – все так же показывали двадцать минут седьмого. От вида этих часов, от осознания, когда они замерли, меня передернуло. Вот оно, точное время смерти. Зафиксировано.

Я смотрела на разрушенную кирху и пыталась представить: что чувствуешь, когда на тебя сбрасывают бомбы?

Ребята терпеливо меня дожидались. Анечка и Яна подманили бродячего щенка, который копался в мусоре возле кирхи. Подоспели и другие дворняги и стали крутиться вокруг девочек. Глеб сбегал в магазин и купил им пакет сосисок.