Голодная степь - [28]

Но внезапно Рудену сильно шатнуло в сторону, и она остановилась, будто не понимая, что с ней происходит. От лица медленно отливала кровь. Постояла, прикрыв глаза ладонью, затем неверными шагами вернулась к дивану и молча легла. Горбушин поднялся испуганно, спрашивая, что с нею, не дать ли воды. Рудена не отвечала, не открывала глаз. Он принес воды, но она и пить не смогла, тяжело дыша. Заговорила не сразу:

— Сдали силы… Встала в четыре, и кончили в четыре… И тут коньяк… И ничего не закусывали. Да еще откружилась девять раз… Расстегни вот здесь… Дай руку… Никиток… Родненький мой…

Марья Илларионовна с мягкой снисходительностью сказала:

— Видно, ты всегда такая разговорчивая!

— Правду сказать, теть Маш, у меня настроение сегодня худое. Приехали работать, и ничего не получается… А теперь бригадир задумал что-то несуразное… И как-то не до разговора. Но вам за все большое спасибо!

15

Утром Горбушин пошел к секретарю райкома Айтматову. По дороге ему захотелось представить, как же произойдет эта встреча с руководителем района. Возможно, ему долго придется ждать в приемной. Или Айтматов, услышав о приходе шеф-монтера, холодным тоном попросит секретаршу уточнить, по какому вопросу он явился. Может быть, заинтересованно скажет: «Где он?! Давай его сюда!»

А скорее всего, занятый делами, будет сидеть за письменным столом, вчитываясь в бумажки или разговаривая по телефону, головы не повернет при входе какого-то Горбушина, и тогда придется искусственным кашлем напомнить о своем присутствии.

Разные варианты приходили на ум, и Горбушин понимал, что это не от смелости… Скорее от растерянности…

Но ни один из вариантов не состоялся. В приемной Горбушину ждать не пришлось. И не закричал секретарь обрадованно: «Давай его сюда!» За письменным столом, демонстрируя занятость, не восседал, и вообще в просторном кабинете, когда Горбушин вошел, был он не один. Седой и тучный, в чесучовом костюме и кожаных сандалиях на босу ногу, в роговых очках, за стеклами которых светились усталые глаза, секретарь Айтматов стоял у раскрытого окна рядом с бригадиром монтажников Рахимбаевым, и они мирно беседовали.

— «Русский дизель»? Ленинград? Прошу вас…

Горбушина обрадовала встреча с Рахимбаевым. Секретарь парторганизации поможет ему выяснить вопросы! Однако не получилось и так. Все трое сели у стола, и Айтматов ввел Горбушина в тему происходившего разговора:

— Нам предстоит организовать в скором времени музей истории освоения Голодной степи, так вот мы и толкуем, как лучше это сделать.  — И перевел взгляд усталых глаз на Рахимбаева.  — Все документы, фотографии я посмотрел — очень интересно. Только зачем в музей великого князя тащить? Ну — был, ну и что? Первый воду пустил в Голодную степь? Не он канал копал, люди копали. Зачем сегодня его вспоминать?

Рахимбаев заговорил, как и накануне в конторе, тихо, спокойно, вроде бы нехотя, четко произнося русские слова:

— Нравится нам князь или не нравится — это одно дело. А историю подправлять не надо. История обводнения края связана с его именем крепко.

Горбушин не удержался от вопроса:

— Простите… О русском князе и я что-то слышал вчера от уборщицы конторы.

Айтматов великодушно предложил Рахимбаеву:

— Тогда, Нариман-ака, давай, просвети товарища ленинградца, да и я послушаю, свободная минутка у меня есть. Историю про князя у нас никто так хорошо не знает, как ты.

Рассказ старика удивил Горбушина.

Великий князь Николай Константинович Романов в Средней Азии оказался не по своей воле. В Зимнем дворце, в домашней церкви, он украл бриллиантовое ожерелье, возложенное на икону богородицы женой Александра Второго, продал бриллианты ювелиру и вскоре был уличен, о чем тотчас стало известно всему великосветскому Петербургу.

Если бы Александр Второй не захотел огласки, никто бы ничего не узнал, в Зимнем дворце и не такого масштаба события покрывались навечно тайной, если того желали цари. Самодержец терпеть не мог двоюродного брата за его острый язык и шальную жизнь кутилы. Подписал указ, ссылая князя Николая на бессрочное поселение в Туркестанский край, как обычного вора.

В Ташкенте опальный вельможа построил себе дворец и стал кутить. Говорят, пуделя завел, отпустил ему бакенбарды, как у Александра Второго, и сек его собственноручно каждый день перед обедом у всего Ташкента на глазах.

В этот первый период своей жизни в ссылке он не думал еще о Голодной степи, начинавшейся невдалеке от узбекской столицы. Тогда степью интересовалось правительство, поощряя начинания ташкентского генерал-губернатора Кауфмана — заселить степь отставными солдатами, рыть в ней канал, орошать безжизненную равнину.

Но после подвига народовольцев, избавивших страну от тирана, дело освоения Голодной степи пришло в совершенный упадок. Вот тут вскоре и загорелась в князе честолюбивая мечта пустить воду в засоленную степь, создать прекрасный оазис и царствовать в нем в пику, так сказать, петербургским родственничкам. Тысячелетние предания гласили: кто оросит Голодную степь, тот и будет владеть ею.

За дело князь взялся с жаром, миллионов у него хватало. Его отец, великий князь Константин, отказавшийся от русского престола, умерший в 1832 году, оставил сыну баснословно громадное состояние. Непонятно даже, зачем князь Николай сдернул бриллианты с иконы богородицы. Может, болел клептоманией? Но и до получения наследства он, офицер конно-гвардсйского полка, расшвыривал в Париже такие тысячи, что о нем складывались анекдоты, сохранившиеся во французской литературе до наших дней.