Голд, или Не хуже золота - [126]
Голд убедился, что поблизости никого нет.
— Чтобы сохранить себе жизнь, — ответил он, обхватив пальцами шею старика и сжав ее.
— Это единственный веский аргумент, какой мне приходилось слышать, — сказал Пью Биддл Коновер значительно более хриплым, чем раньше, голосом, когда Голд отпустил его; он слегка потер шею там, где Голд сделал ему больно. — Скажите мне, мой добрый друг, вы любите ниггеров? У меня их тут работает три или четыре сотни, а мне и в голову не приходит узнать, как зовут хотя бы одного из них. Сколько арапов вы числите среди своих ближайших друзей?
— Ни одного — таким был ответ. — Но это не значит, будто я считаю, что они должны подвергаться дискриминации.
— И я тоже не считаю, что должен подвергаться дискриминации, — сказал Коновер. — Если вы хотите, чтобы у вас было право избегать тесных контактов с неграми, то почему вы отказываете мне в праве держаться на расстоянии от людей неприятных и неотесанных, вроде вас, если мне нравится считать вас таким же неприятым и неотесанным, какими вы считаете негров? Мне, Голдман, нравится Сакс, Бах, Халси, Стюарт и все остальные. Дело в том, что я не хочу иметь никаких дел с евреями, кроме моего доктора, адвоката, дантиста, бухгалтера, экономиста, секретаря, брокера, мясника, билетного агента, портного, делового партнера, агента по продаже недвижимости, банкира, управляющего финансами, лучшего друга и духовного советника. Мне во всех вас, евреях, кроме Киссинджера, нравилось одно: вы не лезли во внешнюю политику, потому что мы вас туда не пускали. Он что, и правда встал на колени и молился вместе с этим Никсоном? Смехотворное зрелище — Киссинджер на коленях, голова опущена, а руки благочестиво сложены. Мы тут месяцами смеялись над этим. А евреи всегда становятся на колени, когда молятся? Я думал, они просто ноют.
— Откуда мне знать? — сухо сказал Голд. — Я не молюсь.
Но сегодня вы молитесь, верно? — насмешливо парировал Коновер. — О каком посте в правительстве вы молитесь?
— Государственного секретаря, — сказал Голд.
— Ну, такую должность для вас я бы добыл без труда, — мягко рассмеялся Коновер. — Но я не уверен, что сделаю это. Давайте подумаем об этом серьезно за ланчем. Ланч стимулирует мышление. Я всегда ем в одиночестве.
Голд ел один, пребывая в состоянии ступора. На сей раз меню было не столь разнообразным: сэндвич из белого хлеба с пастрами и листьями салата под майонезом и с соленым маслом и кружка молока, поданная с соломинкой. У Голда не было и тени сомнения в том, что над ним издевается изощреннейший ум, наделенный дьявольскими способностями.
Бесславная трапеза закончилась, и Голд уселся в самом дальнем уголке парка, обхватив голову руками; там он дождался возвращения Андреа с прогулки; после душа она появилась снова, одетая в платье и туфли, в которых опять была женственной, знакомой, восхитительной и скучной. Она и не подозревала, что дни ее верховых прогулок сочтены. Голд вознамерился положить конец этому виду отдыха с первого же дня их свадьбы и не сомневался в своей способности сломить, если в том будет необходимость, ее сопротивление, чтобы она через месяц-другой начала бегать к психотерапевтам. Андреа нередко двигалась, как слон в посудной лавке, натыкалась на углы мебели, совершая свои безумные виражи, и коленки у нее обычно были иссиня-черные.
— Я Стрелец, — объясняла она.
Голд ответил на эту информацию с ангельской невозмутимостью: он сделал вид, что глух, как пень. У нее была манера повсюду разбрасывать свои вещи, а это более не возбуждало в нем желаний, а грозило вскоре вызывать бешенство.
Она сразу же поняла, что настроение у него испорчено.
— Он меня не любит, Андреа. Он меня не хочет принять, потому что я еврей.
— Как он это узнал?
— Кто-то наверно проболтался, — сказал Голд голосом, суше которого и представить было невозможно.
— Вдвоем мы его обломаем, — сказала Андреа. — Если дать ему вдоволь выпивки, он будет, как ангел.
Если цвет кожи мог служить доказательством, то Коновер просто искупался в виски, потому что его лицо и лоб были красней, чем обычно, когда, возвестив о своем прибытии оглушающими звуками клаксона, он лихо вкатился в дверь гостиной на своем моторизованном кресле, которое замерло под визг тормозов, оставив следы резины на паркетном полу. Манеры его были оживленными, а глаза светились великолепным и безумным воодушевлением. Голд с завистью отметил, что этот законченный эпикуреец сменил приталенную твидовую куртку на коричневый бархатный блейзер, а вместо прежнего, повязанного узлом, на его шее красовался роскошный голубой фуляр. Голд не мог заставить свое воображение не представлять, что в один прекрасный день и он будет выглядеть и одеваться точно так же.
— Э-гей, дети мои, але, але, але, — радостный крик Коновера был слышен еще до того, как он появился, удерживая на ладони готовый вот-вот упасть пустой стакан. — Как мне не хватает моих дорогих и любимых! Проклятье и тысяча чертей, как жаль, что их нет здесь. Андреа, радость моя, ты больше никогда, никогда не должна оставлять меня наедине с этим потливым глухонемым. Надеюсь, он понимает. Это видно по его отвисшей челюсти. Поверь мне, чтобы из него хоть одно слово вытянуть, нужно целый день трудиться в поте лица. И он не дает мне моего лекарства. — Здесь его жизнерадостный тон сменился на жалобный, и Голд понял, что его ждут новые испытания.
