— А потому, — сварливо отвечала Ида, — что они такие умные, вот им эти слова не нужны. И хорошо бы нам всем поучиться у пиренейцев.
— И у полевых лилий, — сказал Голд.
— И у моего первого мужа, — сказала мачеха Голда, взмахнув спицами и делая еще пару петелек, — который всегда любил хорошую шутку. Вы знаете, что я южанка, и корни мои в Ричмонде и Чарлстоне, а наша семья была в числе самых уважаемых еврейских семей на Юге, говоря «уважаемых», я имею в виду среди других еврейских семей. И выйдя замуж за вашего отца, я вышла за человека гораздо более низкого положения, а он женился на женщине гораздо более высокого. — Лицо Джулиуса Голда светилось от гордости, как газовая горелка; сидя на своем стуле, как на вершине Олимпа, он кивком головы выразил свое согласие. — Мы владели рабами и очень большой плантацией. Вот почему мы так много знаем о шерсти.
— О хлопке, — сказал Голд, прежде чем разум успел захлопнуть ему рот, и тут же молча проклял себя за непроходимую глупость.
— О шерсти, мое дитя, — Гусси Голд только и ждала этого, она величественно подняла и опустила взгляд. — Потому что на деньги, которые мы зарабатывали хлопком, мы могли себе позволить приобретать много шерсти. Вот почему я еще совсем маленькой девочкой умела набивать пухом подушки и тюфяки.
— Набивать пухом? — сказал Голд.
— Думаю, она и подушки набивала неплохо, — сказал отец Голда, — получше, чем ты.
Набивать пухом? — повторил про себя Голд, с позором покинув поле боя еще до вызова, брошенного ему отцом. О таком предмете как набивка пухом у него были весьма скудные познания, и он предпочел не вступать в спор с теми, кто обладает большими.
— Я помню, — сказала мачеха Голда, — любимую шутку моего мужа. — «Не забывай, что ты еврей, — говаривал он, — все равно напомнят». И он повторял это нам изо дня в день до самой смерти. Тебе, голубчик, нужно хорошенько запомнить эту шутку.
— С такой мачехой, — неестественно улыбнувшись сказал Голд, — я об этом никогда не забуду.
— Вот поэтому-то твоя книга и дается тебе так трудно, — сказала она, наклоняясь к нему с этим новым словесным выпадом.
— Кому это трудно дается?
— Знаешь, ты не сумеешь написать ее без меня, — сказала она с угрюмой восторженностью. — Как ты можешь писать о жизни еврея, если ты даже не уверен, что она у тебя была? Ведь ты даже сомневаешься в том, что ты еврей, разве не так? Подожди, пока твои сомнения рассеются. А то ведь ты и проверить не удосужился, да?
— Где проверить? — спросил Голд. — О чем это вы говорите?
— В агентстве по усыновлению, — сказала его мачеха с отвратительным смешком. — Им давно пора покончить с этими тайнами и все тебе рассказать. Я прочла об этом в газете.
— В каком агентстве? Я не усыновленный.
— Тебе-то откуда об этом известно? — злорадствовала его мачеха, и Голду не хватило мужества взглянуть на ее бледное лицо, в ее горящие глаза. — Ведь ты же не ходил туда проверить. Знаешь, пора тебе туда сходить. Можешь нанять юриста и выяснить. Ты даже не знаешь, кто твои настоящие родители. Может быть, твоя настоящая мать — я, а он — отчим. Ты совсем ничего об этом не знаешь, разве нет?
Голд поднялся со своего места на диване рядом с ней и отошел на безопасное расстояние, голова у него кружилась.
— Папа, о чем это она говорит? Я что, усыновленный, что ли?
— Не задавай дурацких вопросов, — раздраженно ответил его отец. — Если бы мы и надумали кого-то усыновить, то уж никак не тебя.
— Ты даже не уверен, была ли твоя мать твоей настоящей матерью, да? — его мачеха без устали доводила его до изнеможения, получая от этого дьявольское наслаждение. — Откуда тебе известно, что она настоящая? Ты попусту тратишь деньги. Всякий раз, когда ты идешь на кладбище к ней на могилу…
— Не хожу я ни на какие кладбища, — закричал ей прямо в лицо Голд, надеясь, что таким образом сможет остановить этот фонтан, но старуха только рассмеялась.
— … это даже не ее могила. Ты ухаживаешь не за той могилкой и кладешь цветы на чужое надгробье.
— Гевальт![129] — закричал Джулиус Голд, снова показав себя человеком непредсказуемо вспыльчивым. — Опять кладбища? Это еще хуже, чем мой юбилей. Я не желаю никаких разговоров о кладбищах, а я желаю, чтобы вы не забыли о моем юбилее на следующий год.
— О вашем десятилетии, — свирепо сказал Голд.
— А у меня больше не будет годовщин свадьбы, — сказала Эстер и снова начала плакать. Голд чуть не застонал от злости.
Роза увела Эстер в ванную, а Милт медленно, как человек неукоснительно строгих правил, встал и спросил:
— Кто хочет что-нибудь еще? Я подам.
Вернувшись, Эстер взяла себя в руки и принялась в очередной раз пересказывать историю смерти Менди, при этом она делала какие-то бесконечные суетливые движения, которые стали таким же неотъемлемым ее свойством, как и белоснежные волосы и наполненные слезами глаза. История эта была душещипательная, но в сотый раз слушать ее Голд не хотел. Из головы у него не шла мысль о материнской могиле, и отвращение к самому себе разливалось по всем его жилам, когда он думал о том, что никогда не был на кладбище. Разум подсказывал ему, что он найдет там только камень.
