Голд, или Не хуже золота - [100]

— Ну, это не только моя вина, Сид, — сказал Голд. — Обычно ты не очень-то любишь много разговаривать. Ты, наверно, временами жутко меня ненавидел, да?

— Ненавидел? — У Сида внезапно перехватило дыхание и он метнул на Голда быстрый взгляд. Лицо его побледнело. — Ну почему бы мне тебя ненавидеть? Нет-нет, Брюс. Я тебя никогда не ненавидел. Я всегда очень гордился тобой.

— А помнишь, ты как-то раз потерял меня, а, сукин ты сын? — со смехом напомнил брату Голд. — Как ты мог потерять такого маленького?

Сид залился краской.

— Я знал, что тебя найдут. Там рядом был полицейский, и я велел тебе подойти к нему. Потом я сам подошел к этому полицейскому и сказал, что, похоже, малыш потерялся. Знаешь, тебе бы и вправду нужно постараться почаще заезжать к Эстер. Она очень переживает, хотя и не показывает вида.

— Я постараюсь, — соврал Голд. — Сид, ты, наверно, здорово злился на меня, да?

— Да нет же, Брюс, — сказал Сид. — С какой стати? Я всегда очень гордился тобой.

— Мне было так легко жить после того, как тебе приходилось так трудно. Я получал хорошие отметки в школе и смог поступить в колледж.

— Я рад, что мы смогли послать тебя учиться, — сказал Сид. — Нет, против этого я ничего не имел.

— А тебе было противно нянчиться со мной? — мягко спросил Голд. — Я был младшим в семье, и все со мною носились. Сид, я не обижусь, если ты скажешь «да». Родственники подчас питают неприязнь друг к другу и за вещи куда менее серьезные.

— Нет, мне не было противно. — Сид говорил, слегка отвернувшись от любопытного взгляда Голда.

— А сейчас ты мне завидуешь, Сид? Ну хоть когда-нибудь? Изредка?

— Я очень горжусь тобой.

Голд расслабился.

— А как ты помирился с папой, когда вернулся из Калифорнии?

— Я это хорошо помню, — задумчиво ответил Сид с таким видом, будто воспоминания доставляли ему удовольствие. Глаза его опять затуманились. — Я сошел с троллейбуса на Рейлроуд-авеню и пошел по улице. Помнишь, раньше ходил троллейбус из Нортон-Пойнта. В тот день меня никто не ждал, но мама смотрела из окошка, как папа гуляет с тобой, и первая меня увидела. Папа был с тобой на улице, вы играли в новую игрушку, которую он тебе купил, кажется, это был заводной самолетик, и он даже летал. Папа посмотрел на меня. Я сказал: «Привет». Наверно, я был здорово грязный. Он сказал, чтобы я шел наверх и принял ванну, вот, пожалуй, и все.

— И даже руки друг другу не подали? — с болью в голосе спросил Голд. — Не поцеловались? Не обнялись?

— Никаких поцелуев, никаких объятий, — покачал головой Сид. — А потом мама долго еще шутила. «Когда приезжаешь из Калифорнии, — говорила она, — нужно принять ванну». — Сид задумчиво улыбнулся. — Она была так рада моему возвращению.

Но Голду не давала покоя другое удивительное обстоятельство.

— Он купил мне игрушку? — воскликнул он. — Он играл со мной на улице?

— Конечно, — не задумываясь ответил Сид. Он тихо откашлялся. — Папа тебя обожал, когда ты был маленький. Это к нам, к остальным, он плохо относился. Это мы не могли тебя выносить.

— Значит, ты все же не любил меня, — упрямо гнул свое Голд. — Ты только что признался, что не мог меня выносить.

— Да нет, — мягко возразил Сид. — Я всегда тебя любил. Я всегда тобой гордился.

Жалость заставила Голда угомониться, и он прекратил попытки развязать запутанные узлы уклончивых ответов Сида. Он чувствовал, что его от старшего брата отделяют целых пятнадцать лет жизни и тысяча лет житейской мудрости. И, может быть, единственное, чем они были похожи в это мгновение, так это общей для обоих горечью. Сид был гораздо сложнее, чем казалось, гораздо сложнее, но тайна, хранящаяся в его душе, так навсегда и останется нераскрытой за щитом отрицаний, и Голд уже не предпримет попыток пробить этот щит.

— Сид, отчего умерла мама?

— Ей плохо сделали операцию, — сказал Сид с надрывающей душу улыбкой, неуместной на лице, искаженном болью и горькими воспоминаниями. — Это не имело никакого отношения к ее щитовидке. Она умерла в больнице Кони-Айленда. Ей сделали простую операцию на желчном пузыре. Но ночью швы разошлись, а утром она умерла от кровотечения.

— Почему я ничего этого не помню? — сказал Голд. — В доме наверно было много криков и слез, когда сидели шиву[127]? У нас было столько дядюшек и тетушек и столько соседей.

— Тебя там не было, — сказал ему Сид. — Уходя на операцию, она взяла с нас слово, что если с ней что-нибудь случится, тебя и Джоанни отправят куда-нибудь из дома, пока все не закончится. Она не хотела, чтобы младшие дети видели это. Она думала, это вас напугает. Знаешь, в этом была вся мама.

— А на похоронах я был? Я совсем не помню.

— Не помню.

— А ты когда-нибудь бываешь на кладбище? — спросил Голд. — У нее на могиле? Мне никогда не приходило в голову пойти туда.

— Нет, мы теперь там не бываем, — сказал Сид, и на его лице появилось виноватое выражение. Пальцы его играли с пустым стаканом из-под виски. — Раньше ходили, по крайней мере в Родительский день, но я уже не помню, когда это было в последний раз. Мне теперь Гарриет не заставить пойти, и детей тоже, даже если бы я и захотел. И папу тоже не заставить. Раньше я пытался его уговорить. Знаешь, есть такой обычай. Когда приходишь, ты должен оставить камушек на могиле, как знак того, что кто-то здесь бывает и ты все еще помнишь. У бедной мамы на могиле лет тридцать-тридцать пять никто не оставляет камушков. Ты придешь на обед к Эстер в эту пятницу? Для нее праздник, когда ты приходишь.