Голд, или Не хуже золота - [103]

— Он был таким бодрым и деятельным и все время был занят, он мог еще сколько угодно не хуже других работать на складе или на грузовиках, — Эстер рассказывала о невысоком, беспокойном, раздражительном человечке с низким лбом и ужасным комплексом неполноценности; его общество, не испытывая головной боли, могли выносить только Макс и Роза. — Он и правда очень тебя любил, Брюс, — Эстер из кожи вон лезла, чтобы сдержать переполнявшие ее чувства. — Просто он всегда чувствовал себя неловко рядом с тобой, потому что ты учился в колледже, а он считал тебя таким умным.

— А я не думаю, что он такой уж умный, — протарахтела Мьюриел своим грубым, хриплым голосом и выпустила чадное облако табачного дыма, повисшее в комнате. — Если он такой умный, то почему он преподает в колледже? Поспорить могу, даже Виктор зарабатывает больше.

Ответ, который пришел на ум Голду, был таким, что, произнеси он его вслух, Виктор избил бы его до смерти.

Менди Московиц был упрям и невежествен, он пил пиво за едой и доводил всех своей игрой в гандбол на Брайтон-Бич, когда позволяла погода. Однажды вечером после обеденного сна он почувствовал себя неважно и снова улегся в постель на ночь. Утром он был какой-то вялый. Весь день на работе ему было не по себе. Неделю спустя он оказался в больнице с диагнозом лейкемия. Он читал свою историю болезни и громогласно требовал, чтобы все назначенные ему лекарства давались вовремя. Он попросил, чтобы ему принесли книги и бесплатно получил достаточно информации, чтобы понять, что обречен.

«Значит, так тому и быть, — решил он со слезами на глазах. — Я не хочу бороться».

Эстер поседела. Он не хотел никому причинять никаких неудобств, не желал никаких процедур, которых не покрывала медицинская страховка.

«Я хочу, чтобы после меня остались деньги, — говорил Менди. — Пусть это случится дома. Если ты не хочешь, чтобы я был дома, я сниму комнату».

Это происходило дома. Он ушел из больницы, как только наступила первая ремиссия, и отказался вернуться назад при появлении симптомов ухудшения. Когда однажды он почувствовал, что от слабости уже не может стоять, он встал. Эстер позвонила Сиду. Голд отменил занятия в Бруклине. Когда они вчетвером спускались в лифте, под руку Менди поддерживала одна только Эстер. Он надел костюм и галстук, а его плащ был застегнут до самого верха. Больше не было произнесено ни слова. В больницу они ехали в «кадиллаке» Сида. Менди гордился бы, узнай он, что пролежал там всего полтора дня. Сид и Эстер плакали в машине.

— День был такой солнечный, — вспоминала теперь Эстер. — Все было таким красивым.

— Кто хочет что-нибудь еще? Я подам, — сказал Милт.

И СНОВА ГОЛД ОБНАРУЖИЛ, что собирается на ланч — на сей раз с Крапом Уэйнроком, — и у меня даже возникла мысль, что он чертовски много времени в этой книге проводит за едой и разговорами. А на что, собственно, он еще годится? В постель к Андреа я его уже укладывал неоднократно, самым удобным для него образом задвигая его жену и детей на второй план. Что касается Акапулько, то я замыслил состряпать жалкий водевильчик, в котором будет действовать чувственная мексиканская актриса и произойдет отчаянная попытка побега нагишом через наглухо закрытое окно спальной на втором этаже; в это время ревнивый любовник, свихнувшийся от американских наркотиков, будет ломиться в дверь, а внизу будет поджидать Белл или стаи лающих одичавших собак. Вскоре он, несомненно, встретит школьную учительницу, мать четырех детей, в которую и влюбится безумно, а я все время буду поддразнивать его заманчивым обещанием сделать его первым в истории страны государственным секретарем-евреем, обещанием, которое я не собираюсь выполнять. Прежде чем история Голда кончится, он еще один раз увидит отца Андреа, Пью Биддла Коновера, и два раза — Гарриса Розенблатта.

Его телефонный звонок Крапу Уэйнроку с просьбой вернуть все или часть денег, которые тот ему задолжал, был встречен с большей, чем он ожидал, теплотой.

— Да ради Бога. Столько, сколько тебе надо, — повторил Уэйнрок в своем выставочном зале, не спуская глаз с Голда, и в голосе его слышался насмешливый отзвук неприязненной снисходительности и фамильярности. — Так сколько я тебе должен? Полторы тысячи?

— Тысячу сто.

— Пусть будет две тысячи, — великодушно сказал Крап Уэйнрок. — Я люблю работать с круглыми цифрами. Как тебе здесь нравится?

Сужающиеся стены выставочного зала естественным образом вели посетителей к отделанной со скупой элегантностью комнате для переговоров; дальше сквозь стекло открывался вид на оранжевого цвета помещение с четырьмя ручными ткацкими станками, за которыми хорошенькие девушки-художницы делали новые рисунки материи для фабрики Крапа в Род-Айленде. На Голда увиденное произвело впечатление.

— Как у тебя дела? Хорошо?

— Отлично, — ответил Уэйнрок. — Если бы приток денег был побольше, то я, может быть, сумел бы закрыться, получив на руки больше миллиона чистыми.

— Это что еще значит? — спросил Голд, не имевший ни малейшего представления о бизнесе.

— У меня ужасные неприятности, — сказал Уэйнрок. — У меня краткосрочные кредитные обязательства, по которым я должен платить, а я никогда в жизни понятия не имел, что такое обязательства. Может быть, мне придется привлекать новых партнеров или распродать все по дешевке. Тысяча долларов мне была бы очень кстати для новой зимней одежды, но тебя это не касается. Тебе я верну все деньги, что ты просишь. Ты в какой вилке налогообложения?