Голая правда - [35]

Так продолжалось целый год. Целый год безмолвного обожания с его стороны и приветливого равнодушия с ее. Потом они поссорились. Поссорились глупо, из-за пустяка, но детская размолвка навсегда изменила его жизнь — теперь он понимал это совершенно отчетливо, с запоздалой горечью и сожалением.

В тот осенний вечер он позвонил ей. Она ему нагрубила. Он обиделся. Годовое рабство должно было хоть чем-нибудь вознаградиться, а вместо этого — очередной тычок и высокомерные слова. Он перестал разговаривать и звонить. Просто проходил, как мимо пустого места, стараясь не встречаться взглядами.

Почувствовав, что верный раб готов сменить хозяина, Женька позвонила сама. Судя по благодушному голосу, у нее было хорошее настроение. А он так любил, когда она не злится, слегка подшучивает над ним и соглашается пройтись по бульвару.

— Привет, Алтухов! — весело заорала она в трубку. — Ты что, обиделся? Пошли в кино, я тебя приглашаю!

Внимательно выслушав ее, он сказал с притворным спокойствием:

— Вас не слышно, перезвоните, — и бросил трубку.

Алтухов был страшно доволен собой. Во-первых, потому, что пересилил себя, во-вторых, потому, что наказал ее, а в-третьих, его мужская гордость получила заслуженное отмщение. Он сидел в кресле около телефона, ожидая следующего звонка, и с улыбкой думал, что на этот раз придется милостиво поговорить и согласиться с ней. Но отныне в их отношениях все будет по-другому. Он не позволит ей больше помыкать собой. Подумаешь, какая фифа! Не такая уж и красавица, чтобы вести себя как новоявленная Клеопатра! С этого дня все изменится. Она всего лишь девчонка с большими амбициями… Но она больше не звонила.

После ссоры они прекратили отношения друг с другом. Алтухов надеялся, что она первая пойдет на примирение. Женьку же их размолвка, казалось, вовсе не занимала, она крутилась во множестве сиюминутных дел, снисходительно, как должное, принимая обожание мужского пола. Алтухов мучительно наблюдал, как за ней увивались прыщавые парубки из десятого класса, и жалел, что не может подойти к ним и смазать по морде так, чтобы у них отпала охота ухаживать за его девушкой. Он считал ее своей — и, как позже оказалось, считал напрасно. Тот короткий миг, когда она могла бы к нему привязаться, был безнадежно упущен. Теперь он был для нее лишь одним из ряда безнадежных поклонников.

Холодно обходя ее днем и стараясь не смотреть в глаза, Алтухов тем не менее каждый вечер стоял около дома, где жила Женька, чтобы в желтом прямоугольнике светящегося окна хотя бы мельком увидеть скользящую быструю тень. Он стоял холодными зимними вечерами, пока снежная заметь наметала на его плечах сугробики. Вдруг она выйдет, мечтал он, и тогда…

Когда он окончательно замерзал, так что ноги в тонких ботинках немели, а от пронизывающего ветра слипались ресницы, приходилось покидать свой пост и идти отогреваться на телеграф. Там было хорошо, там стояли таксофоны. Можно было без помех звонить и, зажав трубку рукой, слушать ее бесконечное «алло».

Только в конце десятого, когда Алтухов узнал, что она собирается уезжать в Москву, поступать в театральный, он почувствовал первый укол испуга — она могла навсегда затеряться в сутолоке столичной жизни. При мысли о том, что с ней едет самодовольный Баклаев, тоже метивший в актеры, он испытывал глухую клокочущую ярость, как будто тот покушался на его собственность.

И тогда он решил пойти на примирение, сломав свою гордость, которая уже основательно поистрепалась. Единственным сильнодействующим средством, способным как-то удержать ее, казалось ему честное признание — в своих чувствах, в своем стоянии под окном, в своих безмолвных звонках. И он решился.

— Я не могу без тебя, — откровенно сказал он, стыдясь своих слов и надеясь на чудо.

Женька, ни слова не говоря, только ласково погладила его по стриженому ежику волос — она все знала без слов. Она как будто ожила, встрепенулась. Профиль стал тверже, по-детски пухлые губы поджались, глаза сузились, устремляя взгляд поверх домов, постепенно погружавшихся в вечернюю сиреневую дымку.

Он набрался смелости и, как прыгая с десятиметровой вышки вниз головой, прижался сухими губами к ее щеке. Она обняла его, осторожно и холодновато прижимаясь к его груди, — в ее движении чувствовалась какая-то отчужденность и запланированность.

Тогда Алтухов понял, что ничего уже нельзя изменить. На него навалилось холодное липкое отчаяние. Женька гладила его по спине, как будто утешала ребенка. Потом она заплакала, не вытирая рукой слез. Слезы медленно катились из глаз, увлажняя щеки, а она, смежив ресницы и не дрогнув лицом, стояла как живое олицетворение горя.

Через многие годы, вспоминая эту минуту, Алтухов понял, что разыгранная перед ним сцена разлуки была всего лишь генеральной репетицией перед экзаменами. Она тренировалась на нем. Все — и зажмуренные глаза, и поворот головы, и опущенные вдоль тела руки — было рассчитано на зрителя. Он не горевала — она смотрела на себя со стороны и холодно, как посторонний человек, оценивала свою игру, будто невидимый режиссер ей кричал: «Маловато, маловато жизни! Подбородок выше! Рот не криви!» Но, осознав это, Алтухов ничуть не обижался на нее: она неисправимая актриса, это значит, что талант ее от Бога, при рождении ангел поцеловал в макушку!