Голаны - [12]
- Значит, так, - говорю, - сын у меня родился...
- Знаю, - прерывает Натан, - на обрезании был. Говори, как назвал? "Спутник"? "Калашников"?...
- Ну ты, пидор, - говорю напарнику. - Не забалтывайся. Это все, что у меня есть.
- Так как назвал?
- Йегонатан-Залман.
- Квайес! - говорит поляк по-арабски. - Красиво!
На крутом повороте дороги, петлей огибающей гору, в сердцевине ее бункер. Бронетранспортер сопровождения проходит мимо, не задерживаясь. Дохлый, значит, дзот. Так и есть - только бетонные стоящие дыбом плиты да клочья обгорелой амуниции. В черном том брюхе уже некому заниматься политикой. Мотопехота наша прошла...
"Пистолетчики, - думаю, - еб вашу мать. Шушера. Все надеялись, что на конгрессах да форумах утрясете, с леваками нашими лобызаясь, ан нет, не прокандехало на этот раз, не проперло. Не о кусне придурков разговор пошел против Амалека вышло войско Израиля. А уж Рафуль вам матку наизнанку вывернет, это, как пить дать".
За полдень перевалило, а мы только к друзскому городу Хацбая подходим.
Что видит еврейский водитель на подходе к Хацбае? Табличку он видит военная полиция автограф свой оставила: "Вражеская территория! Из машин не выходить! В торговые отношения не вступать!"
- Глупости, - говорит мой напарник Натан. - Не клади, Мойшеле, надпись эту себе на сердце. Спекулировать мы, конечно, не будем, потому что нечем нам спекулировать, но черешни я нагребу - я ее смерть как люблю, черешню...
Еще видят евреи, как растут вдоль дороги эвкалипты, и кроны их образуют туннель метров в триста длиной, а посредине его ответвляется дорога вправо и тут же - мост над ручьем. Если с моста вниз посмотреть, можно увидеть сарай и вывеску на нем: "Казино".
- Заезжай! - кричит незнакомый мне офицер. - Заезжай на разгрузку!
- Мойшеле, загони ты, - просит напарник. - Я только черешни нарву.
Загоняю я телегу нашу на пустырь. Маневрирую, натянув в струнку тягач и платформу. Лезу на гузник цепи крепежа отпустить. Водила в танке уже движок запустил, пушку набок заворотил, а я еще "сандали" разгрузочные на отбросил.
- Что, - кричу танкистам, - бензонаим, "сандали" я за вас должен отбросить?
Смеются танкисты. "Хороший у русского иврит, - говорят, литературный".
А тут и Натан прискакал, бледный и счастливый. На пустую уже платформу черешню ссыпал из-за пазухи - налетай!
Комбат наш Янкель проталкивается в толпе, свою жменю цапнуть.
- Ну-ну, - грозит комбат, - ну-ну, Натан! Я этого не видел... Не видел я мародерства твоего...
В сумерках разгрузилась колонна. Ушли танкисты на горный кряж Шуф. Плывет по туннелю из эвкалиптов бесконечным потоком колесно-гусеничная рать. Еще различаешь под касками лица солдат. Сколько их у народа нашего, лиц, осененных Господом! Меня, корягу старую, в слезу шибает, что уж о папашках ихних да маманях говорить!
Гудит, полыхает впереди, в горах Шуф, поножовщина. Повесили минометчики в небе "фонарики" осветительные на парашютах, подмахивают мотопехоте. Где-то там и корешок мой, Гринька Люксембург, шарашит на самоходке. Первоклассный водила мой побратим, любимец дивизиона, рожа бородатая червонным золотом отсвечивает. Шехиной!!!
"Береги себя, тварь, - молюсь. - Не нарывайся! У подбородка правую руку держи... "
Созывает комбат шоферюг на боевое распределение.
- Дорога забита, - объясняет, - а обводной нет. Поздно ночью пойдем в обратную, когда схлынет. Не спать, - говорит. - Костров не разводить. Пожуйте из боевых пайков, и чтоб я звука не слышал. Обоймы пристегнуть - и ша.
* * *
В первый месяц похода накатались мы по Ливану до отрыжки. Ох, накатались...
Однажды уснул я в городе Рашая в штабе корпуса. И снится мне сон в руку. Будто сидим мы с Йоськой под деревом гуява, и ломает себе голову Юсуп. Фьюзы с треском сгорают. Места себе не находит. С ума сходит. Арак стаканами хлещет и листочками гата заедает.
- Почему ты пьешь один, как собака? - спрашиваю я Юсупа вежливо.
- Имя ребенку дать не могу, - говорит Йоська и плачет. - Совсем другое имя хочу ребенку дать и не могу...
- Вставай, шечемиса! - пинками будит меня дежурный грузин. - Пэвэц к нам прыехал. Дани Сэндэрсон зват! Пайдом слушат!
"Батяня, - взываю, - Зяма Аронович, благословенна память о тебе! На хуй мне нужен Дани Сендерсон, маломерка эта задроченная? Я спать хочу до сладких слюней, Ароныч! Я сына месяц не видел, маму его... "
"Ладно, - говорит крутой старик, - разбакланился! Не один ты дерьмо черпаешь, не скули. Посмотри лучше, какой подарок я тебе "на пропуль" двинул!"
Смотрю с балкона второго этажа на дорогу и вижу: тяжелый семитрейлер светло-зеленого невоенного цвета и надпись красная по борту - "Таавура".
- Ароныч, - говорю папашке, - лучшего подарка и быть не может в данный момент. Спасибо, батяня!
Одед-маленький, шоферюга из фирмы моей, на семитрейлере танк припер в Рашая.
Увидел меня - целоваться полез.
- Ныряй в кабину! - кричит - На волне F-4 диспетчер чирикает...
- Таавура-шесть, Таавура-шесть, - вызываю по "Мотороле" диспетчера.
- Таавура-шесть слушает, - отвечает диспетчер наш Рафи и узнает мой голос. - Откуда транслируешь, пропажа?
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.