Гоголь - [158]
На это дитя Гоголь и обратил свой взгляд. Вначале это была невинная игра в духе Гоголя. В 1843 – 1844 годах в Ницце он даже с избытком был оделён благодарными слушательницами: с одной стороны, была Александра Осиповна Смирнова, с другой – они, Вьельгорские. Луиза Карловна настолько доверяла Гоголю, что отпускала Нози одну гулять с ним, и тут-то он её выделил, отметил.
Не за красоту и не за ум, а за разум, как говорил он, за ту спокойную способность вникать в предмет и оглядывать его неспешно, которая так редко даётся женщинам. Может, более всего он ценил в ней это спокойствие и талант меры, вовсе отсутствовавший в страстной Александре Осиповне. Дурнота Нози всё упрощала. С ней он не робел, не стеснялся. Он относился к ней как к сестре и ко всем сёстрам Вьельгорским (особенно к Софье Михайловне и Анне Михайловне) как к своим собственным сёстрам, называя их в письмах почти так же, как когда-то Анет и Лизу: мои миленькие, мои голубушки. «Братски-любящий вас», – пишет он Анне Михайловне после Ниццы, «благодатная» (Анна – по-гречески «благодать»), «благоуханнейшая моя»; «мои прекрасные душеньки» – это уже и матери и дочери.
Кокетничает с ним и Нози: «у меня очень много доверенности к вам», «одним словом, я всем довольна, кроме Вами…», «ваши письма мне полезны и очень приятны… надеюсь, что Вы… как ни хандрите, но умник, пишете для наших будущих наслаждений и пользы, гуляете, смеётесь и думаете иногда о вашей приятельнице AM», она в тон ему называет его «братцем» и тщательно изучает его сочинения, ища в них личности сочинителя.
Их отношения несколько омрачаются в 1845 году, когда Гоголь по просьбе графини-матери приезжает летом в Париж. Он застаёт свою подопечную совершенно изменившейся. Она ездит по балам, до утра проводит время в парижском свете, пропадает в опере и концертах, весь её «разум» куда-то улетучился, появилась лёгкость, рассеянность. Больной, вдвойне раздражённый как Парижем, так и холодным приёмом Вьельгорских, он уезжает. Однако в следующем году Гоголь вспоминает о Вьельгорской и назначает её в комитет по раздаче денег, вырученных от продажи второго тома поэмы, на нужды бедных. «Вам нужно дело, – говорит он ей. – И вот вам дело…» Он всё ещё числит Анну Михайловну (да и всю семью Вьельгорских) в своих подопечных.
У Гоголя возникает идея выдать её замуж, и он – стороною, конечно, – сватает её за родственника графа А. П. Толстого Виктора Апраксина. Но то ли невеста не приглянулась жениху, то ли жених оказался не по вкусу невесте, замысел этот расстроился.
В следующий раз он обращается к ней за делом в 1847 году – после выхода в свет «Выбранных мест из переписки с друзьями». Ему крайне необходимы мнения о его книге. Он собирает их отовсюду, в том числе и из петербургских гостиных. Анна Михайловна становится его активной корреспонденткой. Её цель – выведать мнение о «Выбранных местах» самого царя. «Поработайте же теперь для меня», – призывает её Гоголь. И она честно трудится. Она шлёт ему отклики и отзывы – как доброжелательные, так и враждебные, недоумевая, впрочем, зачем он так о них печётся. В её письмах слышится не только готовность работать на него, но и, в свою очередь, влиять. «Вы это, верно, делаете из смирения, – пишет она. – Но… помните, любезный Н. В., что ваше имя и талант обязывают вас быть самостоятельным и что вы должны иметь некоторое уважение к самому себе и к званию писателя, важность и высоту которого вы сами глубоко чувствуете».
Это уже не тон ученицы, а тон наставницы, и Гоголь принимает его. Может быть, в эти месяцы и приходит ему на ум мысль, что Анна Михайловна как раз та женщина, которая могла бы корректировать его увлечения.
3
Ступив на русский берёг, он ступил на него с надеждой на труд и с усилившимся чувством одиночества. Пример Базили не выходил из головы. Всю обратную дорогу он провёл в обществе этой четы, их взаимная приязнь и ровные отношения были так же ровны на людях, как и дома. Базили явно обрёл подругу, о которой мыслящий человек мог только мечтать. Ни тени смущенья не проникало в их близость, и никого не смущала эта близость, настолько она была скромна, деликатна. Он расстался с ними в Одессе, пожалев, что так мало пожил возле них.
Хотя Одесса встретила его восторженно и никакие толки критики, как оказалось, не могли поколебать его всевозрастающего авторитета, это не утешало его. Всё равно после встреч, восклицаний, восторгов, изумлений и удивленья он оставался один, и тогда чувство бесприютности и временности его очередного пристанища возвращалось к нему.
Ему хотелось домой и – впервые за эти годы – к матери. Он мало вспоминал её последнее время, а если вспоминал, то в связи с хозяйственными заботами, с советами, которые он раздражённо давал, сердясь на её нераспорядительность, на неумение обращаться с сёстрами, на непонимание того, что с ним происходит. Меж тем детские воспоминания просыпались в нём иногда вдруг-то в карете, перевозящей его из одного немецкого города в другой, то когда, заглядевшись в синее небо Кампаньи, забывался он и казалось ему, что он дома, в Васильевке, то где-нибудь посреди чужого общества, какого-то умного (и скучного) разговора, которые предпочитали вести с ним
