Гоголь - [150]
Всё более отходил Гоголь назад, к Пушкину, и звал с собой Белинского: «Оставьте этот мир обнаглевших… который обмер, для которого ни вы, ни я не рождены… Литератор существует для другого». Так писал он в черновике. В беловике эта фраза звучала несколько туманнее: «оставьте на время современные вопросы… желаю вам от всего сердца спокойствия душевного…» Гоголь ссылался на себя и на свой пример. Он признавал, что не его дело выступать на поле брани, его дело – созданье «живых образов». «Живые образы» были образы второго тома «Мёртвых душ», под сень которых отступал Гоголь. Он именно отступал и честно сознавался в этом. «Поверьте мне, – писал он, – что и вы, и я виновны равномерно… И вы, и я перешли в излишество. Я, по крайней мере, сознаюсь в этом, но сознаетесь ли вы?» Белинский ничего не ответил на этот его вопрос. Прочитав письмо Гоголя, он с грустью сказал Анненкову: «он, должно быть, очень несчастлив в эту минуту».
Но и он сам не был счастлив. Болезнь и тоска по дому гнали его прочь из Европы. Он спешил. Причём спешил не к журнальной деятельности («я исписался, измочалился, выдохся, – признавался он Боткину, – памяти нет, в руке всегда готовые общие места и казённая манера писать обо всём…»), а в уют семьи, к дочери и жене. Всё более он смягчался, всё более отходил от гневного состояния, владевшего им до Зальцбрунна и в Зальцбрунне.
Но болезнь усилила раздражение и ожесточение, он роптал и на судьбу и на обстоятельства (отношения его с новой редакцией «Современника» складывались не гладко), на бога. С богом он, кажется, давно рассчитался, заявив как-то в отчаянии, что плюёт в его «гнусную бороду». То, может быть, был порыв, но порыв жестокий: он уже отлучал от прогресса тех, кто думал не так, как он, кто держался за старые убеждения.
Это ожесточение он испытал и в Дрездене. Долго стоял он в Дрезденской галерее перед мадонной Рафаэля, но не нашёл в её взгляде ни благосклонности, ни милосердия. Ещё более его раздражил Младенец. Он увидел в его презрительно сжатых губах жестокость и безразличие к нам, «ракалиям». С таким настроением он и приехал в Париж, в Мекку своих идей, но и там не нашёл того, что ожидал. Он скучал, ему всё время казалось, что ему показывают цветные иллюстрации к тому, что он читал когда-то в детстве. Мелочность интересов европейской публики (цивилизованной, образованной) поразила его. В России всё как-то выглядело крупнее – само молчание русских газет и журналов отдавало каким-то грозным ожиданием, сами перебранки между Петербургом и Москвою показались ему отсюда чем-то более значительным. Он скучал по России. Однажды, когда они гуляли с Анненковым по площади Согласия, где казнили Людовика XVI и Марию-Антуанетту, он присел на камни и вспомнил казнь Остапа. Призрак Гоголя и гоголевских образов носился перед ним.
Оправдывал ли он то, что случилось на этой площади в 1793 году? Мог ли повторить слова, сказанные им несколько лет назад по поводу французского опыта: «Люди так глупы, что их насильно надо вести к счастью. Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов?»
В состоянии Белинского после возвращения в Россию наблюдается раздвоение: с одной стороны, он продолжает воевать со славянофилами и жестоко воевать («катать их, мерзавцев!» – пишет он в одном из писем), твердить о преобладающей «пользе» литературы, о «деле» и «дельности» её, которая выше всякой формы, с другой – в нём зарождается нечто новое. «…С самого его возвращения из чужих краёв, – вспоминает А. П. Тютчева, – нрав его чрезвычайно изменился: он стал мягче, кротче, и в нём стало гораздо более терпимости, нежели прежде…»
Хотя Белинский и не ответил Гоголю («какая запутанная речь», – сказал он по поводу этого письма П. В. Анненкову), хотя диалог их формально прекратился, он отнюдь не завершился по существу, ибо Белинский всё время думает о Гоголе, его мысли кружат возле «Мёртвых душ» и всего, что Гоголь написал, и сам он хочет писать о Гоголе, «…а там, с сентябрьской книжки, – пишет он, имея в виду сентябрьскую книжку «Современника», – о Гоголе…»
В «Ответе Москвитянину», который он печатает сразу по приезде и где «катает» славянофилов (конкретно – Самарина), он уже в совсем ином тоне пишет о Гоголе и, в частности, о «Мёртвых душах». «Но зачем же забывают, что Гоголь написал «Тараса Бульбу», поэму, герой и второстепенные действующие лица которой – характеры высоко трагические? И между тем, видно, что поэма эта писана
