Гоголь - [133]
«С тех пор, как я оставил Россию, произошла во мне великая перемена, – пишет Гоголь. – Душа (выделено Гоголем. – И. З.) заняла меня всего…» Но этот процесс уже был скрыт от глаз приятелей. Когда же он вернулся… «они все встретили меня с разверстыми объятиями. Всякий из них, занятый литературным делом, кто журналом, кто другим, пристрастившись к одной какой-нибудь любимой идее и встречая в других противников своему мнению, ждал меня как какого-то мессию, которого ждут евреи, в уверенности, что я разделю его мысли и идеи, поддержу его и защищу против других, считая это первым условием и актом дружбы…». Так вели себя и Плетнёв (которому «вообразилось, что он по смерти Пушкина должен защищать его могилу изданием «Современника»), так вели себя Погодин, Шевырев, Аксаковы, Белинский, «…началось что-то вроде ревности… Каждый из них на месте меня составил себе свой собственный идеал, им же сочинённый образ и характер, и сражался с собственным своим сочинением в полной уверенности, что сражается со мною. Теперь, конечно, всё это смешно, и я могу, сказавши: «Дети, дети!», обратиться по-прежнему к своему делу».
Объясняя Смирновой их отношения, он ставит их над бранями и привязанностями вымышленными, литературными и пишет: «Разве мы с вами давали какие-нибудь обещания друг другу, разве из нас требовал кто-нибудь от другого одинакового образа мыслей… А встретились мы потому, что шли к нему (выделено Гоголем. – И. З.). Но что тут говорить! Растёт любовь сама собою; и поглощает потом всё наше бытие, и любится нам уже оттого, что любится». «Друг мой, добрейший и ближайший моему сердцу, – заканчивает Гоголь это письмо, – будем смиренней в упрёках, когда упрекаем других. Но не относительно нас с вами. Мы люди свои… но всё-таки портрет (выделено Гоголем. – И. З.) друг друга мы должны иметь пред глазами, когда мы пишем друг другу».
Всё-таки и она подпала под разряд тех, кто не совсем понимал. Всё-таки и ей он давал намёки, что не может открыться до конца, ибо посягновение её на его дела уже казалось ему превышением дружбы. И всё же он хотел не только дружбы, а братства. Называя некоторых из своих близких братьями, он уточнял: «семья». «Моя семья становится чем дальше больше», – писал он Александре Осиповне, имея в виду не засевших в Васильевке сестёр и маменьку, а ту семью, к которой теперь принадлежала и она, Смирнова, – семью воспитуемых, обращаемых, семью братьев и сестёр в духе, а не по кровному родству. И он в одиночестве своём житейском искал эту большую семью, искал очаг, у которого мог бы согреться и где сам мог бы согреть кого-то. Одной литературы не хватало… Нужно было это живое участие, эти переписки, переезды и гощения у чужих людей, жизнь с ними бок о бок и взаимный обогрев.
Он и семейные распри Александры Осиповны с её разрешения принимает близко к сердцу, советуя не бросать мужа на волю случая, искать в нём добрые стороны и влиять на них. Случай тому представляется: бывшего дипломата и соскучившегося от сиденья в посольствах богача посылают губернаторствовать в Калугу. Александра Осиповна готовится стать губернаторшей. Ей предстоит расстаться с любимым светом, с прекрасным домом на Мойке, со своими привычками и бытом. И тут оживляется в своём желании ободрить её Гоголь: впереди и для неё светит дело, отныне покончено будет с бездельем, с избытком времени, с незнанием, куда себя деть. Каждый может приносить пользу на своём месте – убеждает он Смирнову. Ранее вы могли это делать в свете, в семье, в семьях ваших знакомых, теперь вы окунаетесь в чистую Русь, сама судьба опускает вас на землю – так проверьте же здесь, насколько сильна ваша любовь. Переезд в Калугу меняет в его глазах и саму Александру Осиповну. Он настоятельно просит сообщать ему о всех её наблюдениях, о фактах губернской жизни, пороках администрации и положительных примерах из быта провинциальных чиновников. Подробные опросники, которые он ей составляет (ещё до её отъезда на место службы), пугают Александру Осиповну. Она чувствует себя подопытным животным, неким будущим персонажем Гоголя, что, кстати, и сбылось, и подстрекаемая словами Ю. Ф. Самарина, что Гоголь не может истинно любить её, любить бескорыстно, не преследуя при этом свой «актёрский» (то есть писательский) интерес, запрашивает того об этом. Гоголь отнекивается, но дело обстоит именно так. Не настолько погиб в нём Гоголь, чтоб он и у «ближайшего друга своего» не хотел бы чем-нибудь практически попользоваться. «На сочинениях же моих не основывайтесь и не выводите оттуда никаких заключений о мне самом». В них только «кое-где хвостики душевного состояния моего тогдашнего».
Итак, и для ближайшего друга он остаётся закрыт.
А она «привыкла иметь при себе Николая Васильевича», она деспотически желает, чтоб в «породнении» он весь принадлежал ей. «Душу бы не запирала, как вы, в три замка… Сознайтесь, что все ваши недоразумения произошли от вашей молчаливой гордости…» – пишет она ему. А он на это молчит. И лишь в минуту отчаяния, болезни, когда ему кажется, что он вновь стоит у двери гроба, прорываются в нём и боль и нежность. Это удивительный момент, самый чистый и искренний момент в их отношениях. Тут уж не умствования, не софизмы, не цитаты из священных книг и литературы, а неподдельная скорбь по скорби другого слышится в письмах Смирновой, истинно чувствующей его как
