Гоголь - [13]

В дни осенних дождей тучный чернозём раскисал – он засасывал брички, телеги, кареты, людей. С грустью взирал орёл на памятнике Победы на центральной площади, как плещется у его подножия вода, как жирные брызги летят от экипажей на отбитые когда-то у шведов пушки.

П. А. Вяземский, посетивший Полтаву двадцать лет спустя после того, как там жил Гоголь, писал:

Братья! не грешно ли вчуже

Видеть, господи спаси,

Как барахтается в луже

Город, славный на Руси?

Строки о Полтаве заканчивались словами:

Ей не нужно обелиска,

Мостовая ей нужна.

Мостовых в городе не было. Осенью отважные полтавские дамы вынуждены были добираться до мест балов и ужинов на телегах, запряжённых волами.

Особенно оживлялся город во время дворянских выборов или ярмарок. Тогда сюда съезжалась вся губерния – вынимались из старых сундуков камзолы и платья, местные франты демонстрировали свои завивки и наряды, мамаши – дочек на выданье, молодцы отошедшего века – регалии и раны. Совершались обмены и сделки, заключались контракты, ставились на карту крепостные души, а то и имения. Балы сменялись обедами, обеды – ужинами, бостон – вистом, вист – банком. Съедалось и выпивалось множество всякой еды и напитков. Щедрость разгула, швыряния денег и какого-то забвения в веселье, избыточности – в городе от обилия еды развелось столько собак, что их вылавливали сетями, – сменялись скукою, опустошённостью.

Тогда сильнее раздавался из окон казённых учреждений скрип перьев, щёлканье костяшек на счётах, и в права вступала проза плетения губернской паутины – паутины канцелярского производства, перемалывания прошений, жалоб, доносов, циркуляров, указов, приказов.

За год до приезда Гоголя в Полтаву её посетил император Александр Павлович. Он прибыл сюда в сопровождении большой свиты, в которой состоял и герой 1812 года Барклай де Толли, Осмотр святынь завершился балом, который дало в честь царя полтавское дворянство. Вечером город был иллюминирован. По сему случаю закупили три тысячи стеклянных плошек и стаканчиков, которые, как злословили местные остряки, после торжества «сгорели от огня». Кто-то нагрел руки на царском гощении.

Полтавские контрасты бросались в глаза.

В домах, где бывал Гоголь, говорили о взятках, о тяжбах, о склоках. Тяжбами был отягощён и Василий Афанасьевич, то судившийся со своими соседями, присвоившими его беглых крестьян, то с неуплатчиком долгов – купцом, то с дальними родственниками жены, захватившими её долю в наследстве.

Кривосудовы и хватайлы, о которых Василий Васильевич Капнист в предисловии к своей «Ябеде» писал, что они лица времён, уже не существующих (как бы оправдываясь за то, что он их вывел), встречались Никоше на улицах, многие из них раскланивались с ним, как с сыном «нужного человечка».

Полтава была городом игроков и торговцев, мастеров по обдуриванию казны и гениев бумажного дела, городом, где миллионные операции на винных откупах (вспомним миллионщика Муразова во втором томе «Мёртвых душ») соседствовали с невинными подношениями в виде коробки сигар, нескольких тюков турецкого табаку или подстреленных в ближнем лесу зайцев.

Зайцев и табак подносили даже отцу Гоголя, когда хотели заручиться его поддержкой у всесильного Дмитрия Прокофьевича.

В суды и палаты нельзя было появиться без синицы, красули или беленькой (пяти-, десяти- и двадцатипятирублёвых бумажек) – смотря по размерам дела, которое надо было решить. Давал и Василий Афанасьевич, давали и его знакомые, и мальчик Гоголь видел, как дают. И видел, как берут эти подарки, или одолжения, как называли их из скромности.

Наезжали в Полтаву ревизоры из Петербурга, распекали, приводили в страх взяточников, но уезжали почему-то умиротворённые, какие-то растолстевшие в талии-то ли откормившись на сытных полтавских хлебах, то ли набив карманы ассигнациями. Нельзя было купить генерал-губернатора, губернского предводителя дворянства (им в те годы был В. В. Капнист), недоступны в этом отношении были ещё несколько человек, но остальные брали – и брали с охотою. Полтавский полицмейстер на глазах Никоши обходил лавки в сопровождении солдата полицейской команды, и тот складывал в свой необъятный мешок штуки полотна, головы сахара, завёрнутые в промасленную бумагу балыки и сёмгу, банки с помадою.

Как ни мал был тогда Гоголь, ему достаточно было всё это видеть и слышать. Жена сына М. С. Щепкина, познакомившаяся с Гоголем в конце его жизни, писала: «Совсем незаметно, чтоб был великий человек, только глаза быстрые, быстрые». Эти глаза были уже и у одиннадцатилетнего сына Василия Афанасьевича.

Отец думал, что посылает его в город учиться паукам, но единственною наукой, уроки которой получил Гоголь в Полтаве, была наука самой действительности.

Не только глаз, но и слух его – его необыкновенное чутьё на живую речь – развились в Полтаве.

Столица Малороссийской губернии была город проезжий, шумный. Через неё шли дороги в Петербург, в Харьков, на Москву, на богатую Кременчугскую ярмарку, в Киев, в Саратов, Воронеж, Кишинёв, в Екатеринославскую и Херсонскую губернии, обильные свободными землями. Эти земли привлекали авантюристов, дельцов, шулеров, ставящих на случай, на счастье, способных всё спустить и всё получить в час, людей бывалых, тёртых, много повидавших, говорящих на всех наречиях империи – от полуворовского, полумужицкого языка беглых крепостных до перемешанной с французскими словами речи опустившихся аристократов или профессиональных плутов. В гостиницах и постоялых дворах, которых было много в городе, они иногда заживались подолгу, не имея возможности выехать, так как проигрывались подчистую. Здесь стояли их экипажи, тут жили их слуги, ночуя прямо в бричках и каретах, тут дрались, спорили, рассказывали анекдоты и разные необыкновенные истории, обсуждали мировые события, натягивая их на свой, губернский, аршин. Тут без ограничений разливалась стихия звучащего слова – слова свободного, наглого, не вписывающегося в правила стихосложения и правописания и столь же своенравного, как и людское море. Речь светской жеманницы и пьяного кучера, речь провинившегося офицера, сосланного в глушь, речь купца, приноравливающегося к характеру покупателя, и мёртвый синтаксис канцеляриста, торчащий посреди языкового разноцветья улицы, как сухой осокорь, – всё впечатывалось в память.