Гоголь - [103]

…В конце января 1852 года умерла Хомякова, сестра поэта Языкова. Гоголь был очень близок с ней. По отзывам биографов, смерть ее потрясла писателя. Но, конечно, она послужила только поводом к новому физическому и нравственному его расстройству, подготовлено же это расстройство было всем прошлым состоянием Николая Васильевича.

У гроба Хомяковой Гоголь сказал:

«Ничто не может быть торжественнее смерти: жизнь не была бы так прекрасна, если бы не было смерти».

Эти слова как будто свидетельствуют, что Гоголь вполне еще владел собой. К смерти Гоголь готовился издавна. Ради того, чтобы спокойно встретить ее, от отказывал себе в земных радостях. Его любимой молитвой была молитва Василия Великого: «Господи, даждь ми слезы умиления и память смертную». Однако кончина Хомяковой усилила в нем страх смерти, как он в том признался сам духовнику. «Все для меня кончено», — заявил он, стал поститься и говеть. Невольно при этом вспоминается смерть Афанасия Ивановича, который услышал голос покойной Пульхерии Ивановны и решил, что она зовет его к себе. Гоголь тоже уверил себя, что его позвали, что за плечами смерть, и начал к ней с ужасом готовиться.

Похожим образом умер и отец его, Василий Афанасьевич.

На похороны Хомяковой он не явился; потом, по словам В. С. Аксаковой, несколько успокоился, но говорил:

«„Мне стало легче. Но страшна минута смерти“. „Почему же страшна?“ — сказал кто-то из нас. — „Только бы быть уверену в милости Божьей к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти“. — „Ну, об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту“».

2 февраля Гоголь посылает два письма: Жуковскому и матери, Жуковскому он пишет:

«Сижу по-прежнему над тем же, занимаюсь тем же».

Матери жалуется на нездоровье:

«Подчас мне бывает очень трудно, но Бог милостив». «О, если бы он хоть сколь-нибудь ниспослал нам помощь в том, чтобы жить сколько-нибудь в его заповедях».

Наступает Масленица. Гоголь под всякими предлогами отказывается от приглашений на обеды и блины. Всех поражает его болезненный вид; не знают, что он уже несколько дней питается одной просфорой.

Щепкин расказывает: будучи у Гоголя, он сообщил ему, как в Воронеже при открытии мощей Митрофания утром он пошел в церковь и встретил мужика с ведром, в котором билась стерлядь. «Думаю себе: в церковь еще успею. Сторговал, купил рыбу и снес домой. Потом пошел в церковь… Было чудесное утро». В церкви Щепкин увидел много народа, умилился и сам стал молиться: «„Неужели тебе нужны, Господи, наши лишения? Ты дал нам, Господи, прекрасную природу, и я наслаждаюсь ею, и благодарю тебя, Господи, от всей души“. Тогда Гоголь вскочил и обнял меня, вскрикнув: „Оставайтесь всегда при этом!..“».

Это были, очевидно, последние всплески в Гоголе «милой чувственности», последние зовы «нашей прекрасной земли». Его уже втягивал и хоронил темный омут небытия.

Уверенность в скорой смерти, ужас пред ней возрастал. Из Ржева приехал протоиерей Матвей. Его поучения так сильно повлияли на Гоголя, что он в смятении прервал его речи: «Довольно! Оставьте, не могу далее слушать, слишком страшно».

Приготовляя Гоголя к «непостыдной кончине», Константинопольский требовал отречения от самого дорогого ему человека, от Пушкина: «„Он был грешник и язычник… — Но было и еще“, — прибавил о. Матвей. Что „еще“, это осталось тайной между духовным отцом и духовным сыном, — заметил протоиерей Образцов»[43].

После посещения о. Матвея Гоголь совсем забросил литературную работу, еще больше измождал себя молитвами, службами и постом. В четверг на Масленицу исповедовался и причастился. «За обеднею пал ниц и много плакал. Был уже слаб и почти шатался» (Погодин).

На извозчике Гоголь ездил в Преображенскую больницу, где содержались умалишенные и душевнобольные. Он подъехал к больнице, вылез из санок, долго ходил взад и вперед около ворот, бродил по полю на ветру и в снегу, не заходя в больницу, уехал.

Искал ли Гоголь помощи как больной, но в конце концов решил, что больница ему не поможет, ездил ли он к некому сумасшедшему Корейше, которого многие считали прорицателем и святым человеком; или совершал он эту поездку по каким-нибудь другим побуждениям — все это так и осталось до сих пор неизвестным.

В воскресенье перед первой неделей поста Николай Васильевич вручил А. П. Толстому рукописи с просьбой одни отдать на просмотр митрополиту Филарету, а другие напечатать. По свидетельству Шевырева, Толстой бумаг от него не принял, опасаясь утвердить Гоголя в мысли, что он при смерти.

В ночь на вторник с 11 на 12 февраля Гоголь долго молился, потом призвал мальчика. Со свечой в руках он отправился в другие комнаты; в одной из них велел открыть трубу, вынул из портфеля связку тетрадей, положил ее в печь и зажег. Связка плохо горела, Гоголь ворошил листы. Это был второй том «Мертвых душ», а, может быть, и третий, плоды десятилетней работы. Когда все сгорело, Гоголь, перекрестясь, возвратился в свою комнату, заплакал. Толстому он потом сказал: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все. Как лукавый силен, — вот он к чему меня подвинул!»