Годы - [86]

Жаль, что он уехал, подумала Элинор. Перед ее глазами встала картина: милый живой мальчик курит сигару на террасе. Как жаль… Затем картина сменилась другой. Она сидит на той же террасе, но солнце уже заходит; появляется прислуга и говорит: «Солдаты стоят в оцеплении с примкнутыми штыками!» Так она узнала о войне — три года назад. Она поставила кофейную чашку на столик и подумала: «Я ничего не могу поделать!» Ее вдруг охватило нелепое, но неистовое желание защитить эти холмы за лугом, на которые она смотрела до этого. Теперь она смотрела на иностранца напротив нее.

— Как ты нечестна. — Николай обращался к Саре. — Ты полна предубеждений, мыслишь узко, рассуждаешь несправедливо. — Он постукивал пальцем по ее руке.

Он говорил то самое, что чувствовала Элинор.

— Да. Разве это не естественно… — начала она. — Разве можно ничего не делать и позволить немцам вторгнуться в Англию? — Она повернулась к Ренни. И тут же пожалела, что заговорила: слова были не те, она не то имела в виду. На его лице было выражение страдания — или гнева?

— А что я? — сказал Ренни. — Я помогаю делать снаряды.

За ним стояла Мэгги. Она принесла мясо.

— Режь, — сказала она.

Он неподвижно смотрел на мясо, которое она поставила перед ним. Затем взял нож и принялся резать с меланхолическим видом.

— Теперь няне, — напомнила ему Мэгги.

Он отрезал еще одну порцию.

— Да, — с чувством неловкости проговорила Элинор, когда Мэгги унесла тарелку. Она не знала, что сказать, и говорила, не думая. — Давайте же поскорее закончим ее и потом… — она посмотрела на Ренни. Он молчал, отвернувшись, и слушал, что говорят другие, избавляя себя этим от необходимости говорить самому.

— Белиберда, белиберда, не надо нести такую жуткую белиберду, то, что вы говорите, — белиберда, — твердил Николай. У него были большие чистые руки, с очень коротко остриженными ногтями, заметила Элинор. Возможно, врач, подумала она.

— Что такое «бели-берда»? — спросила она у Ренни, потому что не знала это слово.

— Это по-американски, — сказал Ренни. — Он американец. — Он кивнул на Николая.

— Нет, — возразил Николай, обернувшись. — Я поляк.

— Его мать была княжна, — сказала Мэгги, словно пытаясь поддразнить его. Вот откуда печатка на цепочке, подумала Элинор. Он носил на часовой цепочке большую старинную печатку.

— Верно, — весьма серьезно сказал Николай. — Одна из знатнейших семей в Польше. Однако мой отец был простым человеком — из народа… Тебе надо быть сдержаннее, — добавил он, опять повернувшись к Саре.

— Надо, — вздохнула она. — «Поводья дернул он, сказав: „Прощай же навсегда, прощай же навсегда!“[57]» — Она протянула руку и налила себе еще один бокал вина.

— Тебе не следует больше пить, — сказал Николай, отодвигая бутылку. — Она представила себя, — объяснил он, обернувшись к Элинор, — на башне, машущей белым платком рыцарю в доспехах.

— И луна всходила над темной пустошью, — тихо проговорила Сара, дотронувшись до перечницы.

Перечница — это темная пустошь, подумала Элинор. Края предметов слегка размылись. Это из-за вина. И еще из-за войны. Предметы как будто сбросили кожу, лишились твердой поверхности; даже кресло с позолоченными ножками-лапами, на которое она смотрела, казалось пористым и точно излучало тепло, точно было окружено сияющим ореолом.

— Я помню это кресло, — сказала она Мэгги. — И вашу маму… — добавила она. Однако Эжени всегда вспоминалась ей не сидящей, но в движении.

— …танцующей, — закончила Элинор.

— Танцующей… — повторила Сара. Она начала постукивать вилкой по столу.

— «Когда была я молода, любила танцевать, — напевала она. — И каждый парень лишь мечтал меня поцеловать. Везде цветы цвели тогда — когда была я молода». Помнишь, Мэгги? — Она посмотрела на сестру.

Мэгги кивнула.

— В спальне. Вальс, — сказала она.

— Вальс… — повторила Элинор. Сара выстукивала на столе ритм вальса. Элинор начала напевать в такт:

— Трам-пам-пам, трам-пам-пам…

Раздался протяжный глухой вой.

— Не надо! — возмутилась Элинор, как будто кто-то сфальшивил. Но вой прозвучал опять.

— Противотуманная сирена? — спросила она. — На реке?

Но она знала, что это было.

Сирена завыла опять.

— Немцы! — сказал Ренни. — Проклятые немцы! — Он бросил нож и вилку, нарочито показывая, как ему все это надоело.

— Опять налет, — сказала Мэгги, вставая. Она вышла из комнаты, Ренни последовал за ней.

— Немцы… — произнесла Элинор, когда дверь закрылась. У нее было такое чувство, будто какой-то зануда прервал интересную беседу. Цвета начали блекнуть. Она смотрела на красное кресло. Оно потеряло свое сияние, точно погас свет.

Послышался шум колес на улице. Все и вся куда-то торопилось. Ноги топали по мостовой. Элинор встала и чуть раздвинула занавески. Полуподвал находился ниже уровня мостовой, поэтому она увидела лишь ноги и юбки, двигающиеся за тротуарной оградой. Очень быстро мимо прошли двое мужчин, затем пожилая женщина, чья юбка раскачивалась из стороны в сторону.

— Может быть, надо пригласить людей в дом? — спросила Элинор, обернувшись. Но когда она опять посмотрела в окно, пожилая женщина уже исчезла. Мужчины тоже. Улица была пуста. В домах напротив окна были наглухо зашторены. Элинор тоже тщательно задернула занавеску. Она обернулась и увидела стол с лампой и пестрым фарфором, четко выхваченный из полутьмы кругом яркого света.