Годы в огне - [9]

Вострецов лишь несколько недель фронта ковал коней при штабе 6-го корпуса. Как-то, подшивая подковы кобыле начальника штаба, обратился к хозяину:

— Немалую просьбу имею, господин генерал.

— Слушаю, голубчик.

— Отечество с немцем в поле сошлось, а я коням хвосты кручу.

Штабник нахмурился, пожал плечами.

— Чем до войны хлеб добывал?

— В кузне спину ломал. Это так.

— Как же хочешь, чтоб отпустил? А ковачом — портного сюда?

— Понимаю, ваше превосходительство. Однако и меня поймите.

— То есть?

— Воевать желаю. Много наград отечеству заслужу.

— А ты, братец, самонадеян зело. Пуля чинов не разбирает, однако рядовым вдвое достается.

— Это знаю. Но бояться смерти — на свете не жить.

— Фамилия?

— Вострецов.

— Вполне подходит. Остер.

Генерал с головы до ног обозрел могучего кузнеца, взглянул в его глубокие жесткие глаза — и внезапно согласился.

— Добро, голубчик. Иные, случается, с фронта в тыл норовят. Известно: не все те мужики, кто в штанах ходит. А ты, вижу, умница. Что ж — с богом. Я прикажу.

Прохаживая подкованную кобылицу близ кузни, заметил:

— Не отличишься ничем — назад не возьму.

— Отличусь. Я, ваше превосходительство, на железе рос. Слов зря не бросаю.

На линиях боя Вострецова заметили почти тотчас. Он сам вызывался ходить в разведки; на биваках, когда все валились с ног после марша, стоял на часах; в рукопашных схватках его ладная фигура мелькала обычно в самом пекле огня. В свободные минуты, которых так мало на фронте и которые обычно используют для сна, вчерашний кузнец листал книги русских и немецких генералов, позаимствованные у ротного начальника, или разбирал и собирал пулемет.

Если случалась возможность, часами безмолвствовал на огневых позициях артиллерии. Как-то упросил пушкарей дать ему подолбить немцев и удивил всех крайне, поразив три цели из четырех.

— Ты, братец, либо враль, либо сам бог твою руку водит! — сказал ему артиллерийский офицер. — Божился ведь, что ранее из орудий не стрелял.

В одном из многодневных сражений немцы ударили 14-й Сибирской дивизии в стык полков, смяли оборону 54-го пехотного, и штаб соединения утерял всякую связь с частями. Любой фронтовик, не только офицер, понимает, какая это беда и что может произойти от таких неурядиц.

Генерал припомнил хвальбу кузнеца и велел ему наладить связь с начальником дивизии, даже если для сего придется положить на плаху войны свою голову.

Степан не только нашел штадив, но и протянул к его блиндажу телефонные провода, перебитые снарядами немцев.

В реляции к награждению Вострецова первым Георгиевским крестом указывалось, что унтер-офицер (он уже стал унтер-офицером) «под сильным действительным огнем противника с явной опасностью для жизни» выполнил тяжелый боевой приказ.

Только-только получил награду и — на́ тебе! — поймал пулю в кость. Отлежав, сколько полагалось, на больничной койке, разведчик попал уже в 7-ю роту 71-го полка 18-й Сибирской дивизии.

И снова, воюя, учился управлять трофейным конем и саблей, и делал это, по суткам не оставляя седла.

Вместе с тем война умудрила Степана, развила его природную осторожность и осмотрительность.

Он без пощады корил пехотинцев, не желавших долбить лопатками землю, чтоб зарыться в нее от пуль.

Узрев солдат, темневших шинелями поверх снега, не уставал внушать:

— Не окопаешься — пуль нахватаешься!

Пехотинцы не сдавались:

— Мы теперь тут, а через час — и след простыл. На кой он нам ляд, окоп-то? Всю войну воюем, а бог миловал.

Зарывая убитых в могилы, унтер хмуро поучал лентяев:

— Пуля не разбирает, сколь ты воевал, чиркнет — и ленись хоть тысячу лет. Под крестом.

Как-то, в нещадной атаке, в сплошном визге снарядов и пуль увидел он старичка солдатика, камнем упавшего в землю, только горб шинели торчал над черным и красным снегом.

Решив, что пехотинца взяла пуля, Вострецов кинулся к нему взглянуть — мертв или как? — и различил в бледном рассвете серое заросшее лицо, серые дрожащие губы, серые, смертельно устрашенные глаза.

— Э-э, брат, — усмехнулся Степан, — да ты, я вижу, от жути обмер. А ну, вставай!

Солдат стучал зубами и не шевелился.

— Чего прилип к земле? — стал сердиться Вострецов. — Страх от смерти не защита, того и гляди, пулю затылком словишь! Встать!

— Голубчик! — схватил его за ноги служивый. — Не губи. У меня дома семеро по лавкам, мал мала меньше. Мать, старик отец… На кого их покину?..

— Бога душу мать!.. — взорвался прапорщик (он уже был прапорщик). — Ты что ж решил: мне помирать охота и дома у меня никого! Встань, застрелю! Вот те крест — застрелю!

После боя Степан отыскал в траншее робкого сего солдатика, внушал ему:

— За трусом смерть охотится — трудно ли это понять! А то ведь как бывает? С излишком бережешься, глядь — шапка цела, да головы нету.

Нижний чин продолжал глядеть на Георгиевского кавалера с удивлением ужаса — и молчал.

— Чо страшиться? — пытался поправить дела шуткой Вострецов. — Когда я жив — смерти нет, а когда есть смерть — меня нет.

Пехотинец безмолвствовал.

Рядовые, набившиеся в траншеи, ухмылялись, поддерживали офицера:

— Оно ясно: на войне трусость — плохой приятель. Да где ж ему, дураку, понять!

А солдатишке советовали: