Годы оккупации - [91]
В жизни существует цепочка причин и следствий; в ней нет ни единого пробела. Следствие, как происходящее после, задано причиной.
Но существует также цепочка напророченного и сбывшегося — тут пророчество, как бывшее ранее, задается сбывшимся. Связи второй цепи — глубже и проявляются в обратном временном порядке. Поэтому и впечатление от нее более значительно и пробуждает в нас волнующее ощущение тайны.
Порой мы вдруг понимаем, что какой-то поступок, встреча, сказанное слово оказались для нас пророческими. Это может бросить свет на давнее прошлое так, словно звенья бронзовой цепи вдруг покрылись позолотой. Безобразное может оказаться формой будущей отливки, страдание обернуться жертвой, а случай — необходимостью.
В великие судьбоносные часы все, что ни было когда-то, может обернуться пророческим. Облачение, в котором выступала судьба, вдруг заблистает великолепием; оно соткалось под влиянием случая. Великий полдень озаряет все бестеневым светом. Погашены долги. Пали запоры, и узники выходят на волю.
Так и смертный час обозначает ту грань, за которой наша жизнь претворяется в пророчество. Свет из иного предела, из царства свершенности, придает ей смысл. И тут в былом ярко проступает то, что было глубже причины и следствия.
В память Гарри фон Йейнзена,[170] который вчера погиб от несчастного случая.
Вечером с братом физиком беседа о простых числах. Замечательно, что их невозможно свести к радиальной системе. В таком случае делители должны были бы прорезать расположенный на поверхности круга числовой космос, как траектории снарядов. Возможно, удастся сконструировать такую фигуру, на которой это было бы осуществимо.
В бесконечности количество простых чисел должно быть бесконечным.
Затем мы остановились на восьмерке. По этому поводу мне вспомнилось, что Кюкельгауз указал на тот странный факт, что во многих языках это число с добавлением отрицания в виде звука «н», дает слово обозначающее «ночь»: пох, night, nuit, notte и т. д. В связи с этим следующее соображение:
Как считают лингвисты, слово, обозначающее восемь во всех индогерманских языках восходит к общему корню, а именно к двойственному числу слова четыре. Это говорит о четверичной системе исчисления, которая существует и у некоторых ныне живущих народов. Считают пальцы каждой руки, за исключением большого. Досчитав до восьми, мы видим, что счет на этом кончается. Таким образом, можно представить себе, что между «концом» и «ночью» существует древняя связь. С девяти начинается новый отсчет. Этому, очевидно, соответствует та связь между пеип (девять) и пей (новый), которую нетрудно заметить во многих языках.
По моему велению на морском дне была установлена гигантская колонна. Вершина ее, подобно мачте, достигала поверхности. Вскоре ее стали обживать Seepocken, полипы, водоросли, пателлярии. Затем появились трубчатые и кольчатые черви, зубчатые ракушки, голотурии, волосатки и морские звезды, укрывшиеся в этих зарослях, и тот декор, который можно видеть в коралловых садах.
Таким образом, контуры колонны скоро стали расплывчатыми, вокруг нее соткалась жизнь. Разноцветные известковые покровы ракушек и рожки улиток инкрустировали ее округлую поверхность; красный морской мох и бархат зоофитов окутали ее своим покровом. Щупальцы и длинные ленты водорослей, качаясь, свисали с нее как бороды Нептуна. Пчелиным роем вилось вокруг нее серебристое облако морской мелкоты — креветок, сагиттарий, венериных поясов, медуз. Немного дальше кругами плавали разные рыбы — от самых мелких до громадных чудовищ; пути последних напоминали орбиты отдаленных планет. Этих я уже не воспринимал оптически, а только угадывал по силе тяготения.
Разглядывая свое творение на морском дне, я почувствовал прилив гордости, которая вскоре сменилась отвращением. Я понял, что воздвиг памятник Протея, и направился к гротам.
Силу тяжести и время связывает глубинная связь. Часы, включая солнечные, приводятся в движение тяжестью. Поэтому стремление отменить время в первую очередь направлено на силу тяготения; дух хочет подняться над материей, сбросив гнетущее чувство тяжести, освободившись от него: в опьянении, в грезах, в любовных объятиях, в медитации, в экстазе и прежде всего в смерти, которая освобождает от телесной оболочки как носительница силы тяжести и уничтожает время.
Свобода и радость в нашем представлении легки, смерть — тяжела. Свобода — властвует над временем, на свободе время ускоряет свой бег, а в неволе тянется. Радость заставляет часы пролетать незаметно; страдание растягивает их до бесконечности. Цель пытки состоит в том, чтобы до предела обострить сознание тела и вместе с ним сознание времени, чтобы оно стало невыносимым.
Рай помещают в небесную невесомость, ад же, как место мучений, — в глубины земли, где царит тяжесть.
Есть ли кроме того еще и геенна огненная? Да, только геенна и есть, ада нет. Он предполагал бы абсолютное господство тяжести и времени. Да и действенность геенны возможна только тогда, пока еще существует тело — при жизни, при умирании, но после смерти — нет. Я выдвигаю этот тезис в противовес Хризостому и Августину, которые отвергали все возражения, выдвигаемые против вечности адских мучений. Правда, с точки зрения догматики без этого положения, пожалуй, не обойдешься.
Эта книга при ее первом появлении в 1951 году была понята как программный труд революционного консерватизма, или также как «сборник для духовно-политических партизан». Наряду с рабочим и неизвестным солдатом Юнгер представил тут третий модельный вид, партизана, который в отличие от обоих других принадлежит к «здесь и сейчас». Лес — это место сопротивления, где новые формы свободы используются против новых форм власти. Под понятием «ушедшего в лес», «партизана» Юнгер принимает старое исландское слово, означавшее человека, объявленного вне закона, который демонстрирует свою волю для самоутверждения своими силами: «Это считалось честным и это так еще сегодня, вопреки всем банальностям».
«Стеклянные пчелы» (1957) – пожалуй, самый необычный роман Юнгера, написанный на стыке жанров утопии и антиутопии. Общество технологического прогресса и торжество искусственного интеллекта, роботы, заменяющие человека на производстве, развитие виртуальной реальности и комфортное существование. За это «благополучие» людям приходится платить одиночеством и утратой личной свободы и неподконтрольности. Таков мир, в котором живет герой романа – отставной ротмистр Рихард, пытающийся получить работу на фабрике по производству наделенных интеллектом роботов-лилипутов некоего Дзаппарони – изощренного любителя экспериментов, желающего превзойти главного творца – природу. Быть может, человечество сбилось с пути и совершенство технологий лишь кажущееся благо?
Из предисловия Э. Юнгера к 1-му изданию «В стальных грозах»: «Цель этой книги – дать читателю точную картину тех переживаний, которые пехотинец – стрелок и командир – испытывает, находясь в знаменитом полку, и тех мыслей, которые при этом посещают его. Книга возникла из дневниковых записей, отлитых в форме воспоминаний. Я старался записывать непосредственные впечатления, ибо заметил, как быстро они стираются в памяти, по прошествии нескольких дней, принимая уже совершенно иную окраску. Я потратил немало сил, чтобы исписать пачку записных книжек… и не жалею об этом.
Первый перевод на русский язык дневника 1939—1940 годов «Сады и дороги» немецкого писателя и философа Эрнста Юнгера (1895—1998). Этой книгой открывается секстет его дневников времен Второй мировой войны под общим названием «Излучения» («Strahlungen»). Вышедший в 1942 году, в один год с немецким изданием, французский перевод «Садов и дорог» во многом определил европейскую славу Юнгера как одного из самых выдающихся стилистов XX века.
Дневниковые записи 1939–1940 годов, собранные их автором – немецким писателем и философом Эрнстом Юнгером (1895–1998) – в книгу «Сады и дороги», открывают секстет его дневников времен Второй мировой войны, известный под общим названием «Излучения» («Strahlungen»). Французский перевод «Садов и дорог», вышедший в 1942 году, в один год с немецким изданием, во многом определил европейскую славу Юнгера как одного из выдающихся стилистов XX века. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Цирил Космач (1910–1980) — один из выдающихся прозаиков современной Югославии. Творчество писателя связано с судьбой его родины, Словении.Новеллы Ц. Космача написаны то с горечью, то с юмором, но всегда с любовью и с верой в творческое начало народа — неиссякаемый источник добра и красоты.
«В те времена, когда в приветливом и живописном городке Бамберге, по пословице, жилось припеваючи, то есть когда он управлялся архиепископским жезлом, стало быть, в конце XVIII столетия, проживал человек бюргерского звания, о котором можно сказать, что он был во всех отношениях редкий и превосходный человек.Его звали Иоганн Вахт, и был он плотник…».
Польская писательница. Дочь богатого помещика. Воспитывалась в Варшавском пансионе (1852–1857). Печаталась с 1866 г. Ранние романы и повести Ожешко («Пан Граба», 1869; «Марта», 1873, и др.) посвящены борьбе женщин за человеческое достоинство.В двухтомник вошли романы «Над Неманом», «Миер Эзофович» (первый том); повести «Ведьма», «Хам», «Bene nati», рассказы «В голодный год», «Четырнадцатая часть», «Дай цветочек!», «Эхо», «Прерванная идиллия» (второй том).
Книга представляет российскому читателю одного из крупнейших прозаиков современной Испании, писавшего на галисийском и испанском языках. В творчестве этого самобытного автора, предшественника «магического реализма», вымысел и фантазия, навеянные фольклором Галисии, сочетаются с интересом к современной действительности страны.Художник Е. Шешенин.
Автобиографический роман, который критики единодушно сравнивают с "Серебряным голубем" Андрея Белого. Роман-хроника? Роман-сказка? Роман — предвестие магического реализма? Все просто: растет мальчик, и вполне повседневные события жизни облекаются его богатым воображением в сказочную форму. Обычные истории становятся странными, детские приключения приобретают истинно легендарный размах — и вкус юмора снова и снова довлеет над сказочным антуражем увлекательного романа.
Рассказы Нарайана поражают широтой охвата, легкостью, с которой писатель переходит от одной интонации к другой. Самые различные чувства — смех и мягкая ирония, сдержанный гнев и грусть о незадавшихся судьбах своих героев — звучат в авторском голосе, придавая ему глубоко индивидуальный характер.