Годы испытаний. Книга 1. Честь - [122]

Бойцы взвода Правдюка почти весь день расчищали сектор обзора для наблюдательного пункта командира полка почти у самого обрыва. Из батальона пришел Подопрыгора и принес радостные вести; в полк прибывает много артиллерии, и ожидается новое пополнение; сегодня вечером саперы начнут минировать противоположный берег и места у переправы.

Бойцы лежали, курили, слушая недавно назначенного замполитрука роты Подопрыгору, глядели на широкое могучее течение Днепра и вспоминали каждый о своем. Изредка легкий порыв ветра доносил до них глухие артиллерийские раскаты.

— Вот бы так сив у лодку и поплыв униз по Днипру до сэбе на ридну Вкраину, — с грустью в темных глазах под широкими бровями сказал могучий как дуб, великан Новохатько. — Як бы не война, там вже уборка к концу пидходила б. Врожай цей год богатый, давненько такого не було.

— Да, хлибец уродився гарный, та худо, шо ворог его топчет, — поддержал новый боец Чивилюк.

— А палыть его самым хиба ж не жалко? Стилько трудов в землю уложено! — сокрушался Новохатько.

— Давайте, хлопцы, заспиваем яку-нибудь нашенску. Бо сумно шось на души от цих помынок, — предложил боец Чмыхало.

— Про Днепро, — сказал Подопрыгора, — ту саму, що Тарас Григорьевич Шевченко сложил…

— С песней дружить и в бою не тужить, — вставил Еж.

Бойцы взвода Правдюка окружили Подопрыгору плотным кольцом. Он долго глядел на родной Днепр, будто настраивал сердце на знакомый мотив. И вдруг из его могучей, широкой груди вырвались высокие сильные звуки:

Реве тай стогне Днипр широкий,

Сердитый витер завыва…

Десяток крепких и звонких голосов бойцов-украинцев подхватили:

До долу вербы гне высоки,

Горами хвылю пидийма.

Эхо бросилось в гущу леса, распугало сторожкую тишину, И лес зашумел, заволновался, будто тоже хотел вплести свой шелестящий голос в песню.

Подопрыгора выждал, пока замолкнут последние слова припева, и еще уверенней и звонче словно выплеснул на широкий простор песню с берущей за сердце печалью по родной стороне:

Ще блидный мисяц на ту пору

Из хмары де-де выглядав…

Лица поющих бойцов были сосредоточенно задумчивы, хотя многие и не знали слов песни, но старались вложить в ее мотив всю силу выношенных в тяжелых боях дум и перенесенных страданий.

Неначе човен в синим мори

То виринав, то потопав.

Как разряды грозы освежают воздух от пыли и духоты, так хорошая песня очищает душу, будит в человеке лучшие его чувства, воспоминания.

Сержант Правдюк, возвращаясь во взвод от Миронова, услыхал знакомую с детства песню. Даже саперы, будто дятлы, звонко стучавшие топорами, прекратив работу, слушали.

У Правдюка радостно затрепетало сердце. Всплыло в памяти родное село. Беленькие, с маленькими квадратными окнами украинские мазанки с нахлобученными на них, будто папахи, соломенными крышами, цветущие вишневые сады с горьковато-миндальным запахом, вот такой же, как сейчас, огненный закат. И ему показалось, что в густом прибое мощных голосов поющих бойцов затерялся голос его жены, Наталки.

Подходя к реке, где расположился его взвод, Правдюк узнал в запевале голос Подопрыгоры.

Ще трети пивни не спивали,

Нихто нигде не гомонив…

И не успел Подопрыгора допеть последних слов песни, как она вдруг оборвалась — так падает подстреленный над степью орел.

— Немедленно прекратить песни! — послышался резкий голос Харина. — Нашли время. Позиции не оборудованы, а вы бездельничаете. Вы бы еще танцы устроили…

Бойцы, исподлобья глядя на майора, нехотя поднялись и, разобрав лопаты, кирки, мотыги, разбрелись по окопам.

— Тут с минуты на минуту немцы могут нагрянуть, а они песни поют! — кричал Харин, возмущенно разводя руками.

И, словно в подтверждение, с запада донесся угрожающий грохот вражеской артиллерии. Он напоминал громовые раскаты.

— Нам, может, после этой песни дышать легче, — сетовал Барабуля, выбрасывая землю.

— Командир называется, а не знает, зачем песни, — бурчал Еж, косясь в сторону Харина, который выговаривал Миронову:

— Это не боевое подразделение, лейтенант, а какой-то ансамбль. Никакой дисциплины. Наведите порядок, иначе я вас взгрею.

Вечером расстроенный Полагута пришел в блиндаж к Миронову и попросил разрешения отпустить его до утра завтрашнего дня домой. Он уверял лейтенанта, что ему тут знакома каждая тропка и что на рассвете он обязательно возвратится в роту.

Миронов посмотрел по карте: Долгий Мох находился в пятнадцати километрах. Прикинув, что двенадцати часов Полагуте хватит, чтобы побывать дома и вернуться обратно, он отпустил его.

2

В блиндаж, где сидел новый политрук роты Миронова — Хромаков, кубарем скатилась Наташа, запыхавшаяся, раскрасневшаяся (он обязал, ее докладывать о каждом раненом и сам дважды в сутки посещал ротный санпост).

— Чуть-чуть было не попала под разрыв, — проговорила она. И тут же спокойно достала маленькое зеркальце и как ни в чем не бывало посмотрела в него.

«Бесстрашная», — подумал Хромаков, с каждой встречей проникаясь к ней каким-то особенным уважением. Он туг же подумал о том, что женщина нигде и ни при каких, казалось бы, невыносимых условиях не забывает о том, что она — женщина. В окопе на передовой, в блиндаже или землянке — везде она не расстается с крохотным осколком зеркала и может в самое занятое время и даже в отчаянные минуты взглянуть на себя, поправить волосы, убрать с лица грязь и полюбоваться собой.