Годори - [45]
А птицы уже свистят, чиркают, заливаются, взволнованные, восхищенные собственными голосами, подхватывающие и подпевающие друг другу, старательно подражающие лучшим трелям и, кто знает, быть может, и впрямь уверенные, что от их общих усилий наконец-то занимается утро… Может быть, они выговаривают Антону за плохое поведение — на кого ты похож? Почему плещешься в тухлой воде, — может быть, проклинают за то, что не пощадил родного отца, и в один голос призывают, пока не поздно, взяться за ум, вернуться домой, покаяться и опять стать человеком: будь любезен, возвращайся, соблюдай закон природы и, как прежде, отдайся потоку времени, обязательному как для птиц, так и для людей… Но тщетны их старания. Антону никогда больше не быть таким, как прежде, теперь он в точности такой, каким должен был стать с самого начала, исходя из законов природы и жизни. Точнее, он не подвластен никаким законам. Его судьба определена не на небесах, подобно судьбам всех живых существ, а в кабинете. Он уже познал как горечь измены, так и сладость убийства. У него больше нет ни сердца, ни цели, ни достоинства, ни родины, а если воспользоваться любимым словом его отца, нет идеала. Его идеал — смерть ради смерти. Ни за что и ни ради чего. Для этого родила его мать, для этого вскормила грудью (если она кормила грудью), для этого ласкала, растила, устраивала грандиозные дни рождения с горами пирожных и сладостей и реками лимонада, для этого втайне от отца совала в карман деньги и для этого колола «изредка», «в целях профилактики», особенно в гнусные предзимние вечера, когда собаку из дома не выгонишь, и ей было спокойней, если сынок сидел дома, в тишине и уюте, а не отирался среди сомнительных однолеток на чердаке или в подвале… И сын отблагодарил ее за доброту. Сполна. Но ведь убийца отца может пасть от руки любого бузотера. Однако он жив. Те, что хотели расправиться с ним, остались ни с чем — люди его породы, такие же убийцы. Их уже много, а с Божьей помощью, при поддержке родителей и с молчаливого согласия власть предержащих станет еще больше, заживо разлагающихся от болезней и грязи; вечные зэки, в тюрьме ли, на воле, словно вымотанные на плантациях негры, они сидят на корточках перед подъездами и вдоль тротуаров — в бессмысленном ожидании бесцельного конца… Они понимают друг друга, прекрасно понимают, потому и убивают. Взаимоуничтожение. Но на этот раз — дудки, не вышло! Им попался крепкий орешек, не просто убийца, а генетический, от ногтей до кончиков волос. И вот он жив. Явно жив. Даже кровь из ранки сочится — верный знак… Не важно, во что превращена опухшая рожа… Подонок вдребезги разбил о него бутылку. Поносная макака! Гнида!.. Он осторожно проводит мокрыми руками по лицу, бережно отдирает кровавую коросту вместе с мелкими осколками стекла, и отмытые ранки тут же начинают сочиться свежей кровью. Потом опять колотит руками по воде, взбивает ее до пены мутную, тухлую. Можно подумать, забавляется, играет, и, в сущности, так оно и есть — какой с него спрос. Он исполнил долг и испытал все, что написано на роду человеку, включая коклюш и свинку. Других детских болезней в свое время не подхватил. Равно и венерических. В этом отношении их семья поистине образцовая — блюдут чистоту и посторонних в семейный секс не допускают. Однако, сказать по совести, его уже ничего не интересует — ни оправдание жены, ни осуждение отца. Он вообще не хочет ничего знать ни о провалившейся миссии Лодовико из Болоньи, ни о бездарных стихах Досифея Некресского… Ничего… Хочет быть темным и непросвещенным, как другие, как все, поскольку знание — лишний груз, мешающий и даже губительный в тех случаях, когда ты один знаешь то, что обязаны знать все и каждый, особенно в мертвой стране, где не только не говорят правду об умерших, а вообще не упоминают, словно их никогда и не было. Воистину никакое знание-образование не принесло бы такого удовлетворения, внутреннего спокойствия и чувства гордости, более того такого почета и уважения (не только у преступников, но и среди служителей правосудия), какое принесло убийство отца ему — заурядному лоботрясу; впрочем, с сожалением приходится признать, не вполне заурядному, но так и не научившемуся обуздывать порывы жалости и восторга, что мешает проявить истинное призвание и по каковой причине он всегда выглядел в глазах друзей-ровесников не слишком привлекательным и интересным; однако стоило ему взять в руки топор и раскроить голову родителю, как тут же его собственную голову увенчал нимб славы, для него накрыли роскошный стол в популярнейшем духане, где, льстиво помахивая хвостами, все стали заглядывать ему в глаза, как прикормленная отбросами собачья свора. Убийство для него унаследованное от предков призвание, природное свойство, а не новейшее ремесло, обретенное наспех, по велению времени. Напротив, требования времени помешали обратить прирожденную потребность в ремесло, как это удалось славным предкам. Свобода и независимость, в особенности, навязанные сверху и одному черту ведомо, с какой целью разыгранные, не только сметают с прилавков предметы первой необходимости, но и порождают дефицит невинных жертв, что, в свою очередь, не только лишает профессию палача романтического флера, но вообще ставит ее под сомнение, по каковой причине тысячи подлинных профессионалов оказываются на улице и, как рядовые плотники и сантехники, отправляются в поисках пропитания к мусорным контейнерам и свалкам… Однако объективность требует признать, что он сумел сделать гораздо больше, чем его славные предки, хотя все они числились в убийцах государственного значения и, не чикаясь, расстреливали людей налево и направо. И все-таки только он поднял руку на отца. Возможно, они — предки — просто не успели, им не хватило времени понять, как важно убить породившего тебя, если в самом деле собираешься переделать мир, — прадеда зарезали в пьяной драке, деда задавил грузовик, но ни одному из них и в голову не приходило убить отца, это достоверно знает Антон, ибо вместо сказок и подробнее любых сказок ему рассказывала о них бабушка, рассказывала мрачно взволнованная, воспламененная, растревоженная, осипшая от алкоголя и наркотиков, впившись костлявыми пальцами, похожими на птичьи когти, в пухлое запястье внука, — и он чувствовал, как перетекают в него из усохшего бабушкиного тела неистребимый страх и неукротимая ненависть к собственной крови, возрождающейся в потомстве, — искалеченная жизнью старуха невольно калечила внука (ее мозг к этому времени был, как губка, источен наркотиками), немощная, охваченная бессильной жаждой мщения, способная на все, что может позволить себе женщина… Княжна разделила ложе и родила сына тому, кто расстрелял ее отца и мужа… Она не прощала внуку собственного падения, не прощала того, на что пошла некогда ради грубой, тупой, безвкусной жизни, и силком тащила его в свое грязное, постыдное прошлое, в то темное, потное, душное время, которое провела с мешком на голове в подвале квишхетской дачи, так сказать, на «репетициях» знаменитых представлений, в непрерывном ожидании слепой смерти, пока ее супруг — дед этого Антона, его большой тезка, упражнялся в стрельбе из нагана по облепленным паутиной бутылкам и банкам на ее голове. Короче, истинной цены не знает никто, но он сполна рассчитался за все и за всех. По-видимому, того же мнения придерживается правосудие. «Если бы решение зависело от меня, такого парня я не наказал бы, а наградил», — сказал ему вчера в своем кабинете следователь, возвращая найденную в нагрудном кармане фотографию. Это единственная фотография, на которой он снят вместе с родителями, наверное, она и сейчас лежит в кармане пиджака. Во всяком случае, насколько он помнит, первым делом он именно ее вытащил из аммиачно-смрадной лужи в уборной ночного бара и уже после этого выпрыгнул в окно. Так что те двадцать три года, хороши они были или плохи, уже позади. В прошлом. Долго ли, коротко ли, но он отмотал свой срок. Сам себя не осуждал ни на двадцать три года, ни на двадцать три часа. Это не имело смысла, потому как ни до, ни после он не считал себя виноватым. Любой преступник заранее прикидывает, какая статья Уголовного кодекса соответствует задуманному преступлению, то есть знает, на что идет; с ним же все наоборот: сначала он отбыл срок, а уж потом определил, что в Уголовном кодексе соответствует перенесенному наказанию. В силу этого он даже не уверен, совершил ли что-нибудь, преступил ли закон. Он делал то, что судьбой ли, Богом (который, похоже, есть, раз в него уверовал отец) было предопределено заранее, а не просто взбрело в минуту гнева. Поэтому даже не знал, не осознавал, был ли его поступок преступлением. Если откровенно, то наоборот. Он так и думал — вершу добро, когда рушил топор на голову отца, и уже ничто не могло его остановить. Разумеется, и топор ему вложила в руки высшая сила: сам он лишь на мгновение, самым краешком глаза отметил его выжидающий холодный просверк и позже, ни в милиции, ни в духане, не смог вспомнить, когда подошел к столу и взял топор в руки. Сейчас это кажется смешным, но и из этого странного, поистине необычного испытания он надеялся выбраться с помощью отца — это факт, и не менее постыдный, чем сам факт преступления. «Отец все уладит», — мелькнуло в сознании, едва он вошел на кухню разумеется, невольно, почти бессознательно, как в детстве, когда случалось попадать в передряги. Зачем далеко ходить: в тот день, когда вместе с отцом и Железным бежал в чистом поле за Лизико, он не пытался понять, с какой стати та выскочила из машины, а утешал себя тем, что «отец все уладит». Но при этом бежал, задыхаясь, надрывая сердце, с тех пор так и бежит, задыхается, словно в горящей рубахе, на которой не расстегиваются пуговицы, в отчаянии рвет ее с себя, брызнувшие пуговицы, как кузнечики, разлетаются по траве… на краю поля угрюмо возлегла невысокая гряда, но она не приближается, а странным образом незаметно для глаз отходит вдаль. Лизико бежит не оглядываясь. Босая, с туфлями в руках, как с мертвыми птицами. Бежит, бежит, словно убегает от смерти. А они гонятся за ней, высунувшие языки борзые. «Обходи ее сверху! Сверху обходи!» — кричит отец Железному, и он ждет, какой приказ отец отдаст для него. Напрасно. Отец ни во что его не ставит. А ведь, в сущности, он здесь главный. Ведь ловят его жену, и если кто должен ее поймать, то в первую очередь он. «Я сам! Сам!» — кричит он, придушенный комом в горле; на шее, руках и груди мошка густо смешалась с потом. Этой омерзительной кашицей забиты рот и ноздри. Еще немного, и он не выдержит, задохнется, умрет. Но все равно продирается через колючие дебри, в которые только что вбежала Лизико. Продирается. Как гусеница, ползет по ее следу, хотя сознает глупость запоздалого рвения. Он опоздал. На свою беду, опоздал. Даже если теперь дотянется и схватит Лизико, ее уже не вернуть. Нельзя было доводить до этого. Надо было не стихотворные перевертыши придумывать, а как можно раньше и как можно дальше бежать вместе с нею. Не принимать дарованную отцом свободу, поскольку на самом деле отец не освободил его, оставленного, как ему казалось, наедине с женой в Квишхети, а прибрал к рукам его жену, причем с его же помощью. Временно уступил треть территории, чтобы навсегда прибрать две трети… А этот лезет в колючие заросли! Чего там ищешь, спрашивается? Что потерял? Неужели Лизико?! Так ее давно нету. Отец с Железным давно выволокли Лизико отсюда. Здесь только пустота, хранящая ее запах, цепкая, колючая, перевитая побегами ежевики, набитая тлей, кузнечиками, мошкарой и пылью. Он гусеницей ползет в оставленной ею пустоте, обдирая кожу о ежевичные колючки. Гибкие плети исходят его кровью. «Лизико! Лизико!» — кричит его голосом ежевичник. Это имя застряло в глотке, и, если его каким-то образом не исторгнуть, оно захлебнется, как и он, задохнется, умрет… «Мобуд дан тижурк аракшом», негромко произносит Лизико, приникшая головой к груди свекра. Щеки ее исцарапаны. Из ранок сочится кровь. Она, хоть и с трудом, приоткрывает один глаз, ее интересует, какое впечатление произвели ее слова, и, довольная результатом, показывает Антону язык. А он смеется, он настолько бессилен сделать что-нибудь, что готов смеяться по любому поводу… Все вызывает смех: любовь, подлость, измена… Смешит то, что ему стыдно за них; вернее за Лизико он стыдится отца, а вместо отца — стыдится ее. Отец выставил Лизико как щит от занесенного топора, прикрылся ею, а Лизико швырнула ему в лицо собранные в комок трусики с лифчиком (которые до того почему-то прижимала к груди) и крикнула: «Убей меня! Чего же ты ждешь, трус!» Но меньше всего Лизико заслуживает смерти от его руки, это и отец понимал. Если кто хотел, чтобы Антон ошибся в выборе жертвы, так это был он. Потому и молчал. И молчанием сводил их с ума — чтобы они набросились друг на друга. К слову сказать, вот это молчание он помнит отчетливей всего. Это молчание было самым омерзительным и оскорбительным. Наверное, оно длилось недолго, несколько мгновений (но до сих пор не удается его нарушить). Оно было с ним в милиции, в духане, в ночном баре… Он не столько хочет умереть, как нарушить это молчание, освободиться от него. Из-за этого молчания он и хочет умереть. Своим молчанием отец еще больше заворожил и подчинил его, но он все-таки не ошибся в выборе, нет, не между отцом и женой, а между тем, как он гусеницей ползал в тени отца, и ни с чем не сравнимой свободой полета то, что он испытал, взмахнув топором, и что разом вознесло его на вершину собственного бессилия, беспомощности и низости; затем последовала пьяная оргия в духане, потом клиническая смерть, а под конец кошмарный сон, который если не навсегда, то очень надолго уволок его из действительности подобно железному крюку, которым его дед расправлялся с приговоренными к смерти. Так что его возвращение на землю невозможно. Он уже на небе, высоко, выше даже самого себя, и только благодаря мгновению свободы, из-за мгновения свободы, ради мгновения свободы, которое завоевал сам, один, независимо ни от кого, в кухне, залитой кровью отца. Он вырвал из отца свой исток, свой корень, и, между нами говоря, это и есть его единственное предназначение, для этого он явлен на свет. Так бабочка, выпорхнувшая из куколки, в которую превратилась гусеница, заканчивает путь, ползком пройденный предками, путь, угрюмый, бесцветный и мрачный… Гусеницам ночного бара с ним не сравниться. Они в еще большей степени гусеницы, нежели он, — настоящие черви, гнездящиеся в клозетной грязи… И так и останутся червями. Потому-то и не справились с ним. Выкусили!.. Они никогда не испытают того, что испытал он, поскольку ими движут не собственная решимость и биение сердца, а опасения — вдруг он окажется сильней. Они оберегают свою жизнь, свое ползучее существование, бесконечным словоблудием скрывают страх и все время ищут щель, дырку, куда можно было бы уползти от опасности; а ведь, в сущности, не так уж важно, кого убивать — киллера или Христа, если его убийство — твоя цель, если его смерть — избавление для человечества или хотя бы для тебя. Разве он не зарубил отца без тени сожаления, без лишних слов?! Впрочем, он ничуть не удивился бы, если б топор отскочил от головы отца, как от чугунного ядра. Отец был для него бессмертен, и не только в детстве, когда он мало что знал о смерти, но и позже, когда сам убедился в бренности всего сущего. Только отец оставался неизменным, неприступным, недосягаемым и для высших, и для низших сил. Кого только не снимали, не арестовывали, кого только не убивали в эти годы — но он (его отец) переходил из одного кабинета в другой, более просторный и важный, обставленный более дорогой мебелью, с более красивой секретаршей и лучше оснащенной приемной. Все есть суета сует и всяческая суета, но пусть эти кретины не думают, что он, как овца, подставит им горло. Он, конечно, ищет смерти, но он все-таки не овца. Может быть, для своего отца он и был ягненком, точнее, отец вместо ягненка принес его в жертву своему суровому идолу, но он все-таки больше человек, чем овца: он кое-что помнит (например, пятнистую корову, белку с выбитым глазом, обиженного им паука…), о чем-то сожалеет (главным образом, о днях, проведенных в Квишхети), кого-то любил (положим, Лизико)… Так что пусть они сначала докажут свое превосходство, отрежут все пути, не оставят ни малейшего шанса на спасение и тогда, пожалуйста, впрямь, как барану, перережут горло или всадят пулю в затылок, как его дед «предателям родины» и «врагам народа». Но, пока он жив, он сделает все, чтобы еще раз спастись, не потому, что боится смерти, а для того, чтобы не встретиться с отцом в ее владениях, по ту сторону Стикса, не смягчить и не ослабить однажды испытанное и пережитое (пусть даже и в воображении), ибо и на том свете, (во владениях смерти) он поступит с отцом точно так же, как поступил здесь, на кухне, — топором раскроит череп… Раскроит череп человеку, которому верил, на которого полагался, которого вообще считал символом человечности, пока тот не сунул ему под нос волосатую дулю: вот тебе твоя вера, вот тебе твоя надежда и вот тебе твоя человечность!.. А потому его последнее желание — спастись, чтобы никогда не встретить отца. А ведь час назад он стоял так близко к смерти, что последний выдох отца обволок его липким холодным облачком… Так ему и надо! Он и худшее заслужил! Поделом! Кривые стрелки, начертанные на стене каким-то дебилом, задурили ему голову, обманули и заманили в капкан…
