не искоренено. Возможно, оно даже усилилось… Ражден Кашели не личность, а система, если угодно, голова сказочного дэва — сколько раз отрубишь, столько раз вырастет в точности такая же, и к тому же новенькая. Новая метла хорошо метет. Новые Кашели спрятали тело, а вот с какой целью — это и надлежит выяснить правосудию, если оно вообще собирается что-нибудь выяснять. То есть если оно существует. Фефе могла очень быстро навести порядок на месте происшествия, в силу чего посланные следователем люди нашли «объект» чистым, без следов преступления. Фефе — мастерица мыть, стирать и наводить лоск. Одним из первых, надо полагать, был допрошен Железный, который, как все верные слуги, не задумываясь, принял сторону оставшихся в живых, тем более что новые «хозяева», скорее всего, пообещали ему «отступные» — к примеру, переоформление на его имя автомобиля-иномарки. Тело замотали в плотную ткань, перетянули веревками, оплели, как паук гусеницу, и, сунув в багажник, повезли к Железному или к родителям Лизико, разумеется, ни словом не обмолвившись о содержимом подозрительно большого «куля»; что же до родителей Лизико, то они, как порядочные и благовоспитанные люди, не стали проявлять излишнего любопытства, поскольку даже в мыслях не могли допустить, что их любимая доченька способна втянуть их в грязные делишки. Элизбар любит говорить, что человек не плох, а жалок. Жалостливые они оба с супругой, мягкосердечные. До сих пор не простят друг другу, что «травмировали детскую душу», «отравили ребенку детство» своей невоздержанностью оскорбив память покойной матери. Вот такие у Лизико нехорошие отец с мачехой, отчего, надо полагать, она с малых лет нагишом плескалась в Куре с мальчишками, а со временем потянулась к ликеру, и к сигаретам пристрастилась, и… Однако сейчас все это не имеет значения. Сейчас главное до ночи спрятать труп. А ночью сплавить его в Куру. Повыше Соганлуга есть мысок, усыпанный белыми камнями, при свете луны напоминающий поле боя, не нынешнего, а давнего, времен Саакадзе, да хоть Базелетской братоубийственной схватки. Камни поблескивают, точно шишаки и шлемы, гулкий речной ветер порывисто обнимает, вбирает, всасывает в свою бесконечную студеную теснину, и ты поддаешься, идешь, спотыкаешься, оскользаешься на камнях, оступаешься в ямки, падаешь, но все-таки ползешь, движешься к реке… Там конец пытке. Река примет груз и позаботится о нем… Железный фонариком освещает дорогу несущим тяжеленный куль. Хотя какая, к черту, дорога!.. Чего тут нету, так это дороги, — просто с помощью пугливого огонька указывает направление. Включит, погасит, включит, погасит. Осторожничает. Опытный. Сколько таких кулей и котомок он перепоручил реке? Знает, когда зажечь фонарик, а когда погасить, чтоб не выдать себя. (Антону представляется, что он втайне от отца, с головой укрывшись одеялом, читает запретную книгу.) «Еще чуть-чуть… немножко, и все!» — подбадривает женщин Железный. «Ты бы подсобил, что ли, не могу больше!» — с натугой выдыхает Фефе. Лизико страдает без слов. «Да ты что, смеется Железный, — куда мне с моей грыжей!» Ветер крепнет, усиливается. У реки он бесцеремонней, наглей. Река тоже слышней и грозней. Ее не видишь, но чувствуешь — сильную, стремительную, мускулистую, неизвестно когда начавшую свой неудержимый бег. Она то ли негодует на неосторожное вторжение, то ли отказывается от предложенного дара — наскучило без конца одно и то же, душа не принимает… «Каждый хоронит своих мертвецов, каждый хоронит своих…» рокочет она в непроглядной тьме. Где-то кричит сова, и все трое вздрагивают (как Антон). Вообще-то сова — любимая птица Антона, и может статься, он выдумывает ее крик, как и белку с выбитым глазом или же гусеницу, запутавшуюся в паутине. Это его вечные видения. Нестерпимые. Повисшая на паутине гусеница и сейчас покачивается перед его носом. А госпожу Арахну1 явно раздражают слишком любопытные юноши, всюду сующие нос. Она вынуждена замереть, затаиться — как будто гусеница сама по себе колеблется в воздухе, как будто она — паучиха, Арахна — не имеет к ней ни малейшего отношения и не заполучила ее, платя терпением и смекалкой. Вообще-то непростое дело сначала поймать гусеницу, второе больше тебя, потом опутать ее и подтянуть на дерево. Но гораздо трудней сделать правильный выбор между достойным и недостойным. Чем выше в тебе коэффициент человечности, тем трудней эта задача. Жалко гусеницу, у нее не осталось ни малейшего шанса на спасение, на целом свете нет никого, кроме тебя, кто мог бы ей помочь. Но тому, кто направил тебя сюда именно сейчас, в эту минуту, одинаково безразличны и гусеница, и паучиха. Он испытывает тебя: человек будущего, венец природы, существо, стоящее на высшей ступени развития, — что ты сделаешь? Как поступишь? Накажешь достойного, или спасешь недостойного; другими словами, уступишь гусеницу паучихе, которая, определенно, заслужила ее хотя бы смышленостью и терпением, или же вырвешь из цепких лапок честно заработанный лакомый кусок, то есть гусеницу, наряду с жалостью рождающую в тебе чувство гадливости… Выбирай, пока есть время! Выбирай! Человеку от рождения предоставляется единственное право — право на ошибку. Жизнь человека — сумма совершенных ошибок. Иначе говоря, в любой экстремальной ситуации он вправе пожертвовать достойным и спасти недостойного… Вывалянная в пыли гусеница отчаянно извивается и ползет, не зная куда… Она смахивает на маленький куль, крохотную «котомку». Как будто и в нее завернут твой отец, только не настоящий, а игрушечный. Конечно: гусеница — та же котомка, она разрослась, разбухла и окуклилась. Потому-то и не подтвердился факт убийства. Это не убийство, а естественный процесс. Сын венчает путь отца, как бабочка гусеницу… Лизико уже в реке. «Надо было платье снять. Я совсем промокла», — делано смеется. «Ничего, мигом высохнешь, пока еще лето», успокаивает Железный. «Что и говорить, веселенькое у нас лето», — ворчит Фефе. Все трое нервно смеются, и, пожалуй, впрямь они в смешном положении: не видно ни того, что они собираются утопить, ни реки, которая должна унести то, что они с трудом приволокли. Труп все-таки плюхается в воду, однако не тонет, они еще на мелководье. Вода шумит между камней, заглушает все звуки, но иметь с ней дело опасно даже у берега. Железный фонариком находит большой, туго спеленутый кокон, ногой пинает его, топит. «Надо бы поглубже», — говорит наконец. «Больше не могу», — задыхается Фефе. «Будьте вы прокляты! — кричит Лизико. Будьте вы все прокляты!» — «Лизико, Лизико, Лиза…» — шипит в темноте перепуганная Фефе. «Будьте вы все прокляты!» — повторяет Лизико, на этот раз спокойно, с улыбкой в голосе. «Ну-ка еще разок подняли, и кончим с этим делом!» — подбадривает Железный. Тяжеленный мокрый «кокон» выскальзывает из рук. Слышен громкий плеск, затем вода всхлипывает, ворчит. Не устояв на скользких камнях, они валятся на свою ношу. И все это в полнейшей тьме. Где-то ниже по течению квакают лягушки. Трудно сказать, они вдруг расквакались или их не было слышно… «Бакаки цкалши кикинебс»1, старательно произносит Лизико, чтобы не сказать того, что готово сорваться с языка. Она уже по пояс в воде: подавшись вперед, тащит за собой опутанный веревками «кокон». «Вы и меня не огрейте чем-нибудь по башке, не утопите вместе с ним», — говорит вроде бы в шутку. «Вообще-то нам обеим за ним дорога», — подхватывает Фефе. «Нет, мне умирать нельзя. У меня есть муж и скоро будет ребенок», — взволнованно откликается Лизико, серьезно, торопливо, словно времени у нее совсем мало или ее в самом деле собираются убить. Выходит, если кому идти вслед за утопленным кулем, то только Фефе мужа нет и ребенка, надо полагать, не предвидится. Фефе понимает это и изо всех сил налегает на куль. Еще увидим, кто уйдет, а кто останется! Фефе не любит болтать. Ей по душе дело, а не разговоры. Все время, без конца и без остановки, не присев и не переводя дух… Судьба сделала ее хозяйкой такого дома, о каком она и не мечтала. И она не подведет судьбу, чтобы та не сказала в сердцах: обманулась, она того не стоила! Ради сохранения дома похоронит и мужа, и сына. Рабыня семьи, только безграничным, бессрочным служением ее интересам может выкупить свободу. Если под рукой не окажется дела, найдет, придумает. Даром, без оплаты. В крайнем случае, станет толочь воду в ступе, просеивать песок в решете, месить воздух, варить топор… Она не трудолюбивая, а трудоспособная, в прямом значении этого слова. Труд не только возвращает ей мир вокруг, но дарует способность осознать себя в этом окружении. Такова ее природа. Иначе она как рыба без воды. Пятилетним ребенком присела на корточки перед соседским мальчиком, утонувшим в Куре, и, пока другие (взрослые) оглашали воплями окрестности, не зная, что делать, чем помочь утопленнику, уложенному на клок брезента, она мизинчиком выковыряла у него из ушей набившийся на дне ил. Для нее не существует трудного и легкого, грязного и чистого дела — все надо делать, причем не кому-нибудь, а ей… Она и делает, понурив голову и набрав в рот воды. Она не только свидетельница грехов, проступков и преступлений Кашели, но их защитница и оправдание… Если бы не Кашели, кто знает, в каком подвале истаяла бы она, подобно малолетней сестричке, и проносящаяся мимо жизнь опалила бы ей уста и ослепила бы глаза яркостью и горечью неосуществимых желаний. Но самое ужасное, что в отличие от сестры ее даже некому было бы похоронить, хотя бы положить в чемодан и воровато, тайно зарыть в чужой могиле. Для нее важно не
