Год змеи - [109]

Так он дошел до чайханы, где сидело человек пять бездельников, которые и в такую горячую пору, когда каждая рука нужна в поле, проводили время за бутылкой водки.

— О-о, Менгнар-тога, — воскликнул, встав навстречу мрачному тога, Кудрат, первый пьяница Акджара. Где он брал деньги на водку, никто не знал, но это был завсегдатай чайханы, как и чинара, под кроной которой стояли чарпаи. — Просим, просим дорогого гостя к нашему скромному столу. Ну-ка, Рустам, уступи почетное место знатному поливальщику, гордости нашего колхоза. — Второй его дружок пересел дальше, а на освободившееся место Кудрат посадил тога. — Готовится плов, тога, так что вы не обидьте нас отказом. — Крикнул мальчишке-чайханщику: — Эй, братишка, принеси-ка еще пиалу нам. — Он налил в нее водки, протянул тога: — Выпейте, для аппетита.

Тога выпил, закусил куском лепешки. Тут же Рустам протянул пиалу с чаем.

— Что-то вы, тога, мрачны, — произнес Кудрат, — с бригадиром поссорились или…

— Просто тошно на душе, — ответил тога, не вдаваясь в подробности. Налей-ка, брат, еще!

— Может, перед пловом?

— Тогда повторим, — сказал тога.

— У нас только на один заход и осталось ее, проклятой, — сказал Кудрат, подмигнув дружку. — И денег, сами знаете… Мы их редко видим. Уплывают, как песок сквозь пальцы.

— Деньги есть, — сказал тога и вытащил из кармана двадцать пять рублей. Бросил их на дастархан. — Наливай, Кудратджан.

— Ясно. — Кудрат сходил к чайханщику, принес три бутылки, одну откупорил и налил в пиалу до краев. — Пейте на здоровье!..

13

Убежав от отца, Гузаль прямиком через поле направилась к кишлаку. Шла поперек рядов хлопчатника, оставляя клочки ситцевого платьица на острых кончиках пустых коробочек. И очутилась у большого арыка, чуть повыше того места, где предавалась мыслям весной. Села под раскидистой ивой, спряталась от чужих глаз в гуще свисавших к воде ветвей. Отдышалась и начала перебирать в памяти события своей короткой жизни и с горечью поняла, что над ней висит, видно, злой рок, что родилась она для несчастья и страданий, не только выпавших лично на ее долю, но и на долю близких людей. Ее никто не хочет понять. И никогда не поймут, даже сестры, что растут нормальными. Только один Хабиб сумеет это сделать, но когда это еще будет?!

«Отца жаль, — думала она, простив ему вспышку ярости. — Позор на седую голову, что может быть хуже?! Надо уйти из кишлака, уйти куда глаза глядят, избавить родных от мучений. Ничего, погорюют малость и забудут, забот-то после меня еще вон сколько останется». Но она никуда из кишлака не выезжала, дорога к мулле была самой долгой в ее жизни. А что ее ждет в неизвестности, если свой кишлак такой жестокий? Здесь ее хоть знают, а там, куда она собирается… ведь и там она останется такой же уродливой, значит, мучений будет больше, некому будет ее защитить, каждый может облить грязью слов, обозвать, как ему вздумается, а ты слушай и исходи в сердце слезами от обиды, от сознания своего бессилия. Умереть бы и сразу все встанет на свои места. Умереть! Нет, смерть не страшнее того, что она уже пережила и что предстоит еще впереди. Зачем ей такое будущее? Как это здо́рово, что не нужно просыпаться с мыслью о непредвиденных насмешках и страданиях, что не надо идти украдкой по кишлаку, дабы не попасться на глаза злого насмешника, — их она, кажется, знает всех наперечет, пытается обходить, но, как назло, оказывается лицом к лицу, не с одним, так со вторым, — и не получить новое унизительное прозвище. Как уж только ее не обзывали! И крокодила она, и чайный ящик, и старый сундук, косоротая, косозадая, черепаха… Ничего этого потом не будет. О боже, дай мне силы и мужества уйти с этого ненавистного твоего белого света, он не был мне в радость, и я с ним расстанусь без сожаленья, как со старой калошей.

Ей вспомнился разговор трехлетней давности. Уборка тогда затянулась, и все ученики с утра до поздней ночи находились в поле. Уже и собирать-то нечего было, дети бродили по полям, как привидения, выщипывая то, что оставалось в коробочке после шпинделей машин, но эти ощипки не имели веса, и за целый день если и набиралось килограмма полтора, не больше.

В тот день Гузаль дежурила на полевом стане. В ее обязанность входила забота о том, чтобы в самой большой комнате было тепло, чтобы к возвращению школьников на обед кипел чайник. Топили стеблями хлопчатника — гуза-паей. Гузаль утром принесла большую охапку, разожгла печь в углу. Отведя учеников в поле, в комнату возвратились учителя — Сафар-тога и преподаватель зоологии Мансур Хуррамович, мужчина лет тридцати пяти. Он считался одним из знатоков естественных наук, поэтому лекции на атеистические темы партком колхоза поручал ему.

— Завари нам свежего чайку, дочка, — попросил Гузаль Сафар-ака, устраиваясь на большой тахте, что занимала полкомнаты.

— Сейчас, — ответила она, подкладывая в огонь стебли гуза-паи.

— Вы знаете, Мансурджан, — сказал Сафар-тога, — сегодня я слышал, что в целинном совхозе «Рассвет» сняли с работы все начальство, а кое-кого, говорят, даже из партии исключили.

— За хлопок?

— Да нет, — вздохнул Сафар-тога, — за женщину одну. Говорят, облила себя керосином и сожглась. Руководителей совхоза обвинили в равнодушии к людям. Они-то тут при чем, а? Женщина эта, рассказывают, была истеричкой, терзала своего мужа, ну, он тоже терпел-терпел, да и отколотил ее. Вот она и наложила на себя руки таким образом. Теперь и он, муж, сидит в тюрьме, поскольку она оставила записку, обвинив его в своей смерти.