Год змеи - [110]

— Никто в этом не виноват, Сафар-ака, — произнес Мансур Хуррамович, — просто люди еще до конца не познали себя, наука только-только начала подступать к изучению человека.

— Кто-то виноват все же?

— Гены, носители наследственной информации, ака. Самосожжение — это наследство, сохранившееся в нас, конечно, независимо от нашей воли, еще с тех времен, когда люди поклонялись огню, верили в его очистительную силу. А это было пятнадцать столетий назад, и нет-нет дает о себе знать вот в таких печальных событиях.

— Вы мне подробнее расскажите, домулла, — попросил Сафар-тога.

— Ну, вы знаете, что в нашей истории был еще доисламский период. Те наши предки не знали ни аллаха, ни его пророка Магомета. У них была своя религия — зороастризм, то есть огнепоклонничество. Сохранилась священная книга этой религии «Авеста». Так вот она проповедует, что в мире существуют два начала — добро и зло. Первое воплощено в Заратуште, или в Зороастре, а второе — в Ахримане. И пока существует мир, борьба между этими началами не прекратится, хотя, в принципе, должно наступить время, когда добро выйдет победителем раз и навсегда.

— А огонь при чем? — спросил он.

— Огонь? Он очищает от всего, ака. Ибн Сина, например, делая операции, держал ножи над огнем, и таким образом убивал микробы, которые могли попасть в кровь больного. По Зороастру огонь избавляет человека от грехов, совершенных им на этой земле. Сгоревший в огне попадает в рай. Вот тот, переживший века, обычай, дремлющий в наших генах, и дает знать о себе иногда.

— Но, как это… Ахриман, противник Зороастра, выходит жив и пакостит повсюду?

— Знаете, злой бог Ахриман, в связи с распространением ислама, преобразился в сознании людей, еще исповедующих зороастризм.

— Да ну, неужели еще есть такие, кто исповедует его?

— Совсем небольшая категория людей, — ответил Мансур Хуррамович, — парсы в Индии и гебры — в Иране.

— Как же преобразился Ахриман? — спросил Сафар-тога.

— Сегодня он мыслится как символ дурных побуждений и тенденций в человеке, Сафар-ака. Стремление к роскоши, к унижению себе подобных, воровство, убийство, измена и так далее — Ахриман. Одним словом, химера все это, никакого бога нет, выдумали же люди, чтобы обманывать друг друга. Но вера эта входила с молоком в души не одного поколения, она, можно сказать, заняла свое прочное место в молекулах и передается от поколения поколению, часто независимо от воли их. В том числе, конечно, и вера в очистительную силу огня…

Беседа учителей об огне тогда прервалась сама собой, потому что заявился табельщик и объявил, что через неделю сбор прекратится, мол, приезжал первый секретарь обкома партии, и он объехал все поля с председателем колхоза…

И вот теперь в ее памяти всплыл тот разговор. «Огонь, только огонь избавит меня от страданий. Я не буду писать никаких записок, чтобы никто за мою жизнь не отвечал. Впрочем, напишу. Что умерла по своей воле и прошу никого в этом не винить. Мулла… неужели он, напоив меня своим зельем, обесчестил? Я ведь не знаю точно, так ли это. Врач что угодно может утверждать, но я сама ведь… ничего не чувствовала. О аллах, кого мне спросить, а?.. Спрашивать некого, да и не нужно. Время решать судьбу. Зороастр так Зороастр. Пусть он и на этот раз потерпит поражение от своего врага Ахримана, а огонь очистит меня от грехов, душа моя попадет в рай, а там, говорят, вечная молодость и все прекрасны, как пери. Интересно будет сравнить меня нынешнюю с той, предстоящей…»

Приняв решение, Гузаль уже не сомневалась, что жить ей осталось недолго. Надо только, чтобы ее мысли никто не узнал, для этого же ей необходимо твердо взять себя в руки, усыпить бдительность родителей, особенно мать. Гузаль казалось, что она всегда читает ее мысли, даже те, что еще могут появиться в ее голове. «Я прощаю отцу его гнев, прощаю муллу, потому что… не могу доказать вины. И Наргизу Юлдашевну прощаю за ненависть ко мне. Действительно, что я могу дать ее дочери, уродливая девушка-женщина? Повести по дурной тропе? Пусть живет, как хочет!»

Она встала и вышла из своего укрытия. Вечерело, солнце низко висело над горизонтом, кишлак же был окутан сизым дымком. Она мысленно простилась с Акджаром, с его улицами и деревьями, кинотеатром, со всем, что вошло в ее душу с молоком матери, но было так недружелюбно к ней. Захотелось в последний раз обойтись без насмешек случайно встретившихся злых языков, и поэтому Гузаль дождалась, когда опустится ночь, и пошла домой. Прошла мимо дома Рано, уже залитого огнями, мысленно простилась и с ней, но к кинотеатру не пошла, хотя сердце рвалось бросить прощальный взгляд на Батыра. То, что он рассмеялся ей в лицо, почему-то сейчас для нее не имело значения, ведь она шла на подвиг, и есть ли смысл в такой ситуации вспоминать мелочи.

Дома она поинтересовалась у матери об отце, но та ничего толком объяснить не смогла.

— Не знаю, с чего это он решил напиться сегодня, — сказала хола, — два мужика привели бесчувственного, лежит, как чурбан, и отрыгивается изредка. Наверно, с кем-нибудь из начальства поссорился, знаешь же, какой у него характер. Ладно, пусть спит, посмотрим, что он скажет утром, когда голова заболит. Ты-то как, а?