Год смерти Рикардо Рейса - [8]

Приподняв свою кепчонку, носильщик в последний раз говорит «спасибо», и такси трогается, а водитель желает получить ответ на свое: Куда? — и этот вопрос, такой простой, такой естественный, такой уместный и соответствующий обстоятельствам, застигает пассажира врасплох, будто он полагал, что купленный в Рио-де-Жанейро билет на пароход послужит ответом на все дальнейшие вопросы, даже на те, которые когда-то сам задавал да ничего, кроме молчания, не услышал, а теперь вот, не успел сойти с трапа, убедился — нет, не послужит, оттого, наверно, что звучит один из двух роковых вопросов: Куда? — а выступающий в паре с ним: Зачем? — будет, пожалуй, еще посложней. Шофер, поглядев на него в зеркало, решил, что пассажир не расслышал, и уже открыл было рот, чтобы повторить: Куда? — но ответ, хоть раздумчивый и неуверенный, все же предварил вопрос: В гостиницу. В какую? Не знаю, но, произнося это «не знаю», пассажир на самом деле отлично знает, какая ему нужна гостиница, знает так твердо, словно в течение всего плавания перебирал варианты, пока наконец не остановился на самом подходящем: Чтобы недалеко от реки. Недалеко от реки только отель «Браганса», это в начале Розмариновой улицы, знаете? Отеля я такого не помню, а улицу — да, знаю, я живал в Лиссабоне, я — португалец. Вот как, а я по выговору решил — бразилец. Неужели так чувствуется акцент? Ну, как вам сказать, малость есть. Шестнадцать лет не был в Португалии. Шестнадцать лет — срок изрядный, у нас тут большие перемены, и, словно оборвав себя на полуслове, резко замолкает таксист.

А пассажир больших перемен пока не замечает. Проспект, по которому они едут, похож на тот, что ему запомнился, разве что деревья, наверно, стали выше, да и неудивительно — целых шестнадцать лет отпущено им было для роста, однако в памяти смутно осталась пышная зелень их крон, а в нынешней своей зимней наготе они кажутся меньше, вот и выходит — так на так. Дождь совсем почти унялся, лишь изредка проползут, скатятся отдельные капли, но ни лоскутка лазури не приоткрылось в поднебесье, тучи по-прежнему прочно сцеплены друг с другом, нависая бескрайним и сплошным свинцовым сводом. И давно у вас такая погодка? — спрашивает пассажир. Ох, не говорите, сущий потоп, два месяца льет не переставая, отвечает водитель и выключает «дворники». Машин мало, время от времени громыхают трамваи, редкие прохожие, недоверчиво поглядывая на небо, закрывают зонты, вдоль тротуаров — лужи, натекшие из переполненных до краев сточных канав, и подряд идут открытые кафе, ресторанчики, харчевни с окруженными сгущающейся тьмой тусклыми огнями вывесок — мрачный и грязный стакан вина на цинковой стойке. Город прячется за фасадами домов, и такси движется мимо них неторопливо, словно отыскивая щелку-лазейку, брешь в крепостной стене, дверку, приотворенную изменником, вход в лабиринт. Пригородный поезд из Каскаиса проползает лениво, но все же обгоняет такси, обгоняет и тут же остается позади, въезжая под своды вокзала, а машина огибает площадь, и шофер говорит: Вон — «Браганса», почти на углу. Он тормозит возле кафе: Лучше бы сначала справиться, есть ли свободные номера, у самого отеля мне нельзя приткнуться — трамваи. Пассажир вылез, мельком взглянул на светящиеся буквы «Royal» — вот вам пример того, как в республиканские времена используется в коммерческих целях ностальгия по монархии, или вывеска кафе осталась со времен последнего португальского короля, притворясь, что написана по-английски или по-французски: забавно, право, глядишь и не знаешь, как она читается — «ройал» или же «руай-аль»? — и у него есть время подумать над этим, потому что дождь перестал, а улица круто идет вверх, и потом он представил себе, как, получив номер или отказ, вернется к такси, а такси и след простыл вместе с чемоданами, а там и одежда, и предметы первейшей необходимости, и бумаги, и он спросил себя, как будет жить, если лишится этого да и всякого иного добра. Уже почти одолев ступеньки, ведущие к дверям отеля, он по этим мыслям понял, что очень устал: да, именно так это и называется — номерная усталость, душевная истома, отчаяние — если, конечно, мы достаточно хорошо представляем себе, что это такое, чтобы произнести это слово и понять его значение.

Шмелиное электрическое гудение издает, будучи толкнута, входная дверь: в прежние времена, должно быть, звякал над ней колокольчик — трень-брень, дирлинь-дирлинь — но торжество прогресса неостановимо. Вверх уходила лестница, и на площадке, над перилами, держала в поднятой руке стеклянный шар металлическая литая фигура, изображавшая пажа — пажа в придворном костюме — хотя мы вовсе не уверены, что подобное уточнение пойдет на пользу дела, а боком, то есть плеоназмом, не выйдет, ибо никто и никогда еще не видел, чтобы паж носил какой-либо еще костюм, кроме придворного, на то он и паж, и ей-богу, куда лучше бы нам было сказать: Изображала пажа в костюме пажа, и прибавить: Какие носили в Италии в эпоху Возрождения. Приезжий вскарабкался по ступенькам — конца им, казалось, не будет, невероятно, какую крутизну надо одолеть, чтобы всего лишь подняться на первый этаж, просто восхождение на Эверест — мечта альпинистов, в ту пору еще несбыточная — и, достигнув вершины, вознагражден был всего лишь появлением на ней некоего усатого господина с подбадривающим усталого коня «Но-о!» на устах, и пусть не было вымолвлено оно, это «но», но именно так следовало бы облечь в звуки взгляд и позу этого облокотившегося на стойку человека, который, желая, очевидно, знать, каким ветром занесло к нему постояльца, произнес: Добрый вечер, сеньор, а когда в ответ раздалось лишь одышливо-отрывистое: Добрый, ибо на большее у запыхавшегося гостя дыхания не хватило, понимающе улыбнулся: Вам угодно номер? — после чего улыбка из понимающей сделалась извиняющейся, нет здесь номеров, здесь стойка портье, здесь ресторан и гостиная, а там, в глубине — кухня и кладовые, номера у нас выше, придется подняться на второй этаж, нет, этот вам не подойдет, он тесный и темный, этот — тоже, он окнами на двор, а эти — заняты. Я бы хотел с видом на реку. Ага, превосходно, тогда предложу вам двести первый, он как раз утром освободился, сейчас покажу. Дверь номера, расположенного в самом конце коридора, была украшена эмалированной белой табличкой с черными цифрами, и, сложись из них число 202, наш постоялец мог бы зваться тогда Жасинто