Год рождения 1921 - [19]

Мирек, горячая голова, уперся плечом в шкаф, да как двинет его по шершавому полу, сразу шагов на десять, из угла в угол. Даже стену поцарапал и отцу колено ушиб. Но это не беда. Отец даже не выругался, только покрепче стиснул трубку зубами да потер ушибленное место.

— Видела, мать? Сильнее отца стал, чертов мальчишка!

…Неожиданно проснувшись, Мирек повернулся на спину и, глядя в потолок, предался воспоминаниям. В комнате темно и тихо, товарищи спят. О чем только не вспомнишь в ночь под рождество! Хорошо, что ребята заснули. Иначе не скрыть бы Миреку своих слез. Отец с матерью, наверное, сидят теперь за столом, отец молча, сердито грызет мундштук трубки, а мама, не таясь, утирает слезы.

А я… я сам? Эх, проклятая жизнь!

Постарели уже мои родители, от них помощи ждать нечего, им надо помогать, протянуть бы им руку, подбодрить, развеселить. Но как, черт побери, как?

В прошлом году еще куда ни шло: была елочка, были подарки, было радостно за столом. А для бодрости они потихоньку включили радио. «Говорит Москва», — произнес знакомый голос, и все трое замерли в полутемной комнате. Только шкала приемника бросала красный отсвет на руки отца.

А нынче? У родителей отняли сына, их любовь и опору. А захотят — отнимут и жизнь. Вот и говори после этого «счастливое и веселое рождество», «праздник мира, покоя и любви». Не-ет, нынешнее рождество — это праздник войны и ненависти, озлобления и жажды мести. Ради мира и покоя, ради любви и будущих праздников надо вытерпеть этот год и украдкой смахнуть слезу. Эх, видели бы сейчас меня ребята!..

Мирек сел на койке и уставился в окно. Он долго сидел не шевелясь, а потом вдруг оттолкнулся руками и вскочил на ноги.

— Рота, уфштее[17], лос! — закричал он и затряс койки товарищей.

В столовой, расположенной в первом корпусе, у ворот, столы были накрыты чистыми скатертями, на стенах меж окон висели хвойные гирлянды с парафиновыми свечками, повара в чистых белых колпаках стояли у окна. Рота сидела за столами и, скучая, слушала пламенную речь переводчика Куммера, судетского немца, у которого в Праге на Водичковой улице была оптовая виноторговля. Куммер вполне прилично говорил по-чешски.

— Наловчился, — прошептал Кованда Пепику. — Старается вовсю, сразу видать. Два месяца назад он так не умел. Тогда он говорил: «Кто будет симулирен, што хочут на двор под забор, тот не получайт воскресенье выход. Воровство караицца смертем».

Унтер-офицер Куммер закончил свою речь заверением, что следующее рождество будет уже не таким, как это. Кованда восторженно зааплодировал, и вся рота присоединилась к нему. Куммер понял двусмысленность этих аплодисментов, запнулся, провозгласил еще несколько лозунгов, которых в этом шуме никто не услышал, и, наконец, воскликнул «Хайль Гитлер!». Рукоплескания разом смолкли.

В наступившей тишине было слышно, как шепчется переводчик с капитаном. Капитан злобно закусил губу и приказал выдавать еду.

Люди, сидевшие за столиками, поочередно подходили к кухонному окошечку и получали от поваров Франтины и Йозки и сердитого ефрейтора Гюбнера рождественский ужин: поварешку картофельного салата, поварешку супа с лапшой, свиной шницель и бутылку красного вина. Очередь понемногу подвигалась под надзором ефрейтора Гиля.

Олин стоял за Ковандой и упрекал его.

— Вечно ты выдумаешь какую-нибудь глупость, — испортишь весь праздник. Этак мы с ними никогда не поладим. Ты думаешь, Куммер так глуп, что не понял твоих рукоплесканий?

Кованда удобно оперся о край окошечка и поглядел на Олина.

— Удивительно, — сказал он. — Ведь ты из интеллигентной семьи, а сидел за столом, как куль с овсом, даже не расчувствовался от таких красивых слов! А меня так проняло, что я не мог удержаться от хлопков. Видно, ты совсем не разобрался в том, что говорил Куммер. Он ведь имел в виду, что к тому рождеству уже не будет войны, Германия всех победит, настанет мир во всем мире. Мать честная, чем же это плохо? Настанет мир на тысячу лет, как сказал Адольфик… и под опекой братской немчуры чешский народ заживет счастливой жизнью, какой не знавал прежде. Я прямо помешался от радости, как же тут не хлопать?

Олин злобно грыз ногти, а ребята сзади посмеивались.

— Через год война кончится, — холодно отрезал Олин. — Могу голову прозакладывать. Германия ее выиграет, мы этого дождемся.

— Аминь! — отозвался Кованда. — Не будь у меня заняты руки, я бы и тебе сейчас похлопал. Вот ведь жалость. Надеюсь, ты еще это повторишь, когда у меня руки будут свободны.

— Давай, я подержу твой котелок, — предложил кто-то сзади. — Можешь начать хоть сейчас.

Олин покраснел, но не обернулся.

Когда подошла очередь Мирека, он поставил на доску свой котелок, рядом положил крышку и многозначительно сказал Франте, орудовавшему поварешкой:

— Вот и я!

Франтина положил ему картофельного салата и беспомощно пожал плечами: шницели и вино выдавал Гюбнер, Йозка наливал в котелки лапшу.

Взбешенный Мирек, прищурившись, поглядел на шницель, который Гюбнер положил ему на картошку: «Ist zu klein»[18], — громко объявил он и не тронулся с места.

Гюбнер озлился.

— Проваливай, дерьмак! — сказал он, а подошедший к окошку Гиль дернул Мирека за плечо. Мирек отошел, сердито крикнув Франтине: «Сигару ты мне вернешь, подлюга!» Тот кисло усмехнулся и снова пожал плечами.