Год рождения 1921 - [132]

— Как же это ты ему объяснил? — недоверчиво усмехнулся Кованда.

— Как да как! — обиделся Фера. — Дурак я, что ли? Говорю: «Kamarad Hans nicht hier? Ich sprechen Kamarad fiel schlecht Sache. Muss Dolmetscher. Ich sitze, warten, er kommt hier fertig»[92]. А тот, другой, что остался сидеть, вдруг как вскочит и поддал ногой мой стул. Я встал и говорю спокойненько: «Du Lümmel, paar Arschritt will nichts? Ich Arbeiter, du Sack, heil»[93]. И не успели они меня выставить, как я сам ушел.

Несколько дней вся рота с опаской ждала результатов розыска и очень боялась за Гонзика. Но его не поймали и не повели в наручниках в гестапо, как обещал взбешенный капитан. На другой день, во время воздушной тревоги на заводе, сбежали Йожа Сербус, Тонда Досоудил и Франта Чижек; попался только один из них. Тогда капитан и начальник веркшуцовцев приняли новые меры. Тотально мобилизованных чехов обязали во время тревоги отправляться в бомбоубежище. По тем, кто побежит в поле, веркшуцовцы, расставленные около завода, получили приказ стрелять. В казарме ночной караул увеличили до четырех человек — двое немцев обходили коридоры, двое патрулировали по улице.

Кованде все сошло с рук.

8

Мы сидим в, низком, сыром подвале. Свет погас. Фрау Рейнгард сипит через свою серебряную трубочку, фрау Крегер кашляет в платочек, герр Кунце неподвижно лежит на скамейке, завернутый в одеяло; кажется, что он мертв — ни движения, ни жеста, никаких признаков безумного страха за свою жизнь.

Гул самолетов приближается, нарастает, заполняет собой все. От адского воя моторов воздух оглушительно вибрирует, зенитки гремят и беснуются, потом раздается взрыв. С потолка в темноте сыплется штукатурка; слышно, как над нашими головами под напором взрывной волны хлопают двери; мы присели на корточки, около меня Маргарет, она впилась ногтями мне в руку, а я машинально повторяю: «Спокойно, спокойно, спокойно, спокойно!»

Из подвала во двор ведут отдушины, через них к нам вместе с воздухом проникает запах дыма и чад пожара. Визг женщин тонет в адском грохоте. Подвал ходит ходуном, как торпедированный корабль.

И вот уже слышен только грохот самолетов над головой. Расправив кровавые крылья, они улетают, и постепенно затихает их рев.

Я бегу вверх по лестнице. Земля вокруг покрыта пылью, застлана дымом. Француз Жульен из соседней палаты, — ему не по силам ходить в подвал, — во время налета слез с постели и на четвереньках пополз в убежище, но около лестницы потерял сознание и, весь потный, лежит на каменном полу. Его истощенное лицо в копне черных волос бледно как мел, кулаки сжаты, зубы стиснуты, рот приоткрыт и словно перекошен бешеной ненавистью и злобой. Я беру его на руки и несу в палату. Он легок, как перышко, и тонок и хрупок, как марципановая кукла.

Через двор и главные ворота я выбегаю на площадку перед больницей. На пустыре перед зданием зияют шесть глубоких воронок, над городом стоит дым пожаров, слышен прерывистый вой сирен.

Приезжают первые автомашины с ранеными и мертвыми.

Я помогаю Маргарет таскать носилки. Она сильная, как парень. Мы носим погибших в мертвецкую и складываем рядами на каменный пол.

— Страшно! — говорит Маргарет, опираясь на меня. — Страшно! — И поднимает ко мне пепельно-бледные губы.

Кажется, я утверждал, что избавился от страха смерти? Как это было глупо и самонадеянно! Стоит только закрыть глаза, и страх снова поднимает голову. У него облик тех мертвецов, воспоминание о которых ужасно, от него я никогда не избавлюсь. Вид их навсегда останется в моей памяти.

Стоит только закрыть глаза, и снова вспыхивает призрачное, но жгучее пламя страха, и голос его, затихший в череде дней, снова звучит пронзительно и резко; от него не избавишься, его не перекричишь, не заглушишь…

Мои товарищи прибежали из школы, они страшно рады, что я жив. В городе прошел слух, что больница сгорела дотла.

Врачиха принесла мне бумажку из штаба батальона, в ней говорится, что мне предоставлен шестинедельный отпуск для поправки здоровья. Через семь дней мне разрешат уехать домой.

Какая радость! Я даже не рассчитывал на это, ни разу не подумал, что болезнь поможет мне избавиться от коричневого обмундирования, которое сейчас висит в шкафу, у изголовья моей постели. Признаюсь, я не особенно жаждал этой поездки, ведь дома даже не знают, что со мной произошло. Родителям я пишу письма, полные юмора и оптимизма, расхваливаю здешние условия, расписываю им идиллию, где нет ни пожаров, ни развалин, ни воя сирен, ни грохота самолетов, идиллию, при которой живется спокойно, без страха и треволнений.

Неужто я в самом деле утратил вкус к сладкому слову «домой»?

Нет, не утратил! Именно сейчас оно возвращается ко мне, подобно эху, и никогда еще это слово не было для меня таким отрадным. Никогда я не воспринимал его во всей глубине, а теперь я его выстрадал, я, человек, мысленно уже давно похоронивший себя для своих близких, смирившийся с мыслью, что никогда не увижу их. Смысл этого слова вдруг сливается в моей душе с образом лампы над столом. Отец нацепил старенькие стальные очки и жилистой, трудовой рукой держит газету. Напротив сидит мать и штопает чулки… Тихонько играет радио, на стене тикает будильник, кругом так тихо, мирно, спокойно…