Год рождения 1921 - [107]

Наконец по проселочной дороге, со стороны завода, промчалась легковая машина с доктором, за ней грузовик, набитый чехами изо всех рот. Первым с грузовика соскочил весь измазанный Кованда. Он бросился к товарищам, которые стояли над двумя телами, лежавшими в придорожной траве.

— Ну как?

Пепик опустился на колени возле Мирека и безутешно заплакал. Пульс Мирека уже не бился, и врач велел положить тело на грузовик. Руду поместили на заднее сиденье легкового автомобиля, Кованда сел рядом, и машина помчалась к заводу. Грузовик тоже тронулся и, тяжело покачиваясь на проселочной дороге, выбрался на шоссе и направился к городу.

Ребята остались одни в поле, над ними сквозь туманную завесу проглядывало яркое летнее солнце. Заводские трубы гордо выпрямились; сирены объявили отбой тревоги…

4

Настали нестерпимо жаркие дни. Желтый, пылающий диск солнца висел на расплавленном небе, землю охватила горячка знойного лета.

На небе ни днем ни ночью не появлялось ни облачка, мелькали только самолеты; пролетая с запада на восток и с севера на юг, они сеяли смерть.

Продолжалась медленная, но упорная битва за Францию… Американцы продвинулись к Лавалю и Ле-Ман и уже подбирались к Бресту и Сен-Назару. Железные дороги Германии были забиты поездами с солдатами и боеприпасами, их лихорадочно перебрасывали на запад. А назад, от границ Франции, шли только санитарные поезда да грузовые составы, увозившие обломки сбитых самолетов и украденные во Франции последние запасы терпкого французского вина. Вражеские бомбардировщики и истребители днем и ночью атаковали воинские транспорты, сотни вагонов валялись вдоль полотна, сожженные и расстрелянные поезда лежали вверх колесами. Ремонтировать их не было времени, и передвижные подъемные краны только очищали железнодорожные пути — снимали с них разбитые вагоны и паровозы и спускали их под откос, чтобы дать дорогу другим.

«Колеса должны катиться ради победы», — было написано мелом на каждом локомотиве, и колеса катились; по инерции все еще неистово мчалась военная машина, и смерть торжествовала на всех фронтах.

В немецких городах спешно возводились целые кварталы новых домиков, куда, еще до окончания отделочных работ, вселялись немцы с востока, эвакуировавшиеся вместе с отступающей германской армией Heim ins Reich[86]. Они переезжали в Германию, которая никогда не была им родиной, где они чувствовали себя чужаками. Они переезжали в Германию, понимая, что у них уже никогда не будет родины. Стиснутая с двух сторон Германия трещала, как скорлупа ореха в стальных щипцах. Каждый день гитлеровская пропаганда изобретала какую-нибудь успокоительную ложь о «стратегическом отходе», «сокращении линии фронта», «несокрушимости германского духа», «грядущей победе», «непогрешимом фюрере»…

В эти дни Германию, как стальной кнут, хлестнула весть о покушении на Гитлера. Бомба взорвалась, но «само провидение спасло фюрера», и вот он уже фотографируется с повязкой на раненой руке. И все же покушение нанесло жестокий удар вере даже самых фанатичных гитлеровцев, их непоколебимый оптимизм дал глубокие трещины, как дом, в который попала бомба. Немцы были ошеломлены, они боялись говорить о происшедшем и только читали газеты. Наконец им назвали имена виновников. Немцы накинулись на них, как коршуны, готовые растерзать изменников в генеральских мундирах… и растерялись еще больше, осознав, что убийцы сидели в генеральном штабе, в самом мозгу германской военной машины, от которой зависело спасение или гибель Третьей империи.

Техник фирмы Дикергоф и Видман, маленький колченогий Леман, узнал о покушении из газеты, которую обычно читал в деревянном домике конторы, жуя при этом скудно намазанные маслом, тонкие ломтики черного хлеба. Он поперхнулся, пролил ячменный кофе на чертежи и огорчился этим наверное больше, чем горевал бы над трупом фюрера. «Э-э, чертовщина!» — выругался он, вытирая чертежи платком, и сказал однорукому Трибе, что теперь, когда злодеи в генеральном штабе обезврежены, положение на фронтах, видимо, улучшится.

Трибе сидел за своим столом и молча глядел в окно, на крышу соседнего домика, потом перевел задумчивый взгляд на Гонзика, который сделал вид, что не слушает разговора.

Десятник Бегенау целый час шептался в будочке со своим французом. Когда вблизи появился фельдфебель Бент, чехи, предостерегая Бегенау, бросили ему в окно камешек. Десятник, выйдя из будки, долго протирал свои золотые очки и не ответил на приветствие Бента, который пытался завязать с ним разговор о покушении.

Заключенные из еврейского лагеря заметно бодрее бегали с мешками цемента; конвойные сперва не обращали на них внимания, а потом стали еще больше придираться и наказывать.

Кованду известие о покушении страшно взволновало.

— Братцы, — кричал он, колотя себя кулаком в грудь. — Ведь вот какая была возможность, а они испортили все дело! Ослы там сидят в генеральном штабе, а не генералы! Каждый, видимо, метил на место покойничка. Карьеристы, сукины дети, трусы этакие! Надо бы одному из них не пожалеть себя, сунуть гранату в карман, пойти к этому фюреру да охаживать его, пока граната не разорвет его самого, а заодно и того живодера. А они вместо того понадеялись на адскую машину — это ж такая ненадежная штука! До чего безмозглый народ и больно уж трясутся за свою шкуру! Будь я на его месте, я бы так обложился экразитом, что с трудом бы пролез в дверь. И написал бы своей старухе: «Старая, я иду на смерть, расти детей и внуши им, что человек должен жертвовать собой для общего блага и что нечего долго раздумывать, когда нужно прикончить дикого кабана…»