Год рождения 1921 - [109]

В тот день все небо было испещрено черточками, как школьная доска приготовишек. Самолеты прилетали и улетали, наполняя воздух непрерывным глухим гулом, который, казалось, исходил из недр земли, а не из бездонного голубого неба. Дымовые устройства со всех сторон извергали густые клубы дыма. Самолеты кружили целый час, зенитки бешено сыпали шрапнель, но никто не замечал, что вражеская авиация нащупывает завод, хорошо скрытый дымовой завесой.

Молодые чехи лежали на траве, жевали горьковатые стебельки и почти засыпали, греясь в солнечных лучах.

Но вдруг с севера на юг пронесся ветер, он поколебал пелену дыма, разредил его, а в нескольких местах даже разорвал, как ветхий полог, так что очертания завода стали ясно видны. В ту же секунду со стороны Ремсдорфа молниеносно примчался большой отряд самолетов, дымовая ракета начертила на небе стартовую черту, и в воздухе просвистели первые бомбы.

Этот страшный свист, раздающийся за несколько нескончаемых секунд до взрыва, заставил молодых чехов вскочить на ноги, но они тотчас же снова повалились на землю, потому что уже грохнула первая бомба. В безудержном страхе они вцепились руками в пыльную траву, ерзали по ней коленями, инстинктивно стремясь хоть как-нибудь укрыться, спрятаться, провалиться сквозь землю, прикрыться, засыпать себя. Кованда с перепугу рвал траву и сыпал ее себе на голову вместе с землей. Карел так плотно прижался лицом к земле, что рот у него весь был забит глиной. Только через несколько секунд ребята вспомнили о спасительной близости карьера и стремглав кинулись вниз по крутой лестнице. Запыхавшись, все семеро ворвались в переполненную людьми штольню. Опершись о барьер, едва держась на ногах, все в поту, они с трудом переводили дыхание. Люди в бомбоубежище не знали, что происходит наверху.

Бомбежка продолжалась всего пятнадцать минут.

Потом молодые чехи, шатаясь, выбрались из карьера, поднялись по крутой лестнице и вышли на полянку. Их глазам представилась картина полного разрушения.

«Брабаг» дымился, но не так, как с утра. Он дымился сильнее, прямо неистово. Над обширной территорией завода вздымался громадный столб дыма, высотой в несколько сотен метров. Из газгольдеров вырывалось багровое пламя, в воздухе гудел гигантский пожар, пожиравший завод. Дым поднимался к небу, как громадное, развесистое дерево; в вышине он ширился, рассеивался и медленно тянулся к городу, подобный мутному течению реки.

Вдали, в нескольких местах, где стояли филиалы буроугольного комбината, глазам открывалась та же картина.

Газгольдеры во всех концах «Брабага» то и дело взрывались, земля всякий раз вздрагивала, пожар гудел, цвет дыма менялся вместе с цветом пламени.

— Глядите-ка, — Кованда кивнул на маленькие огоньки в поле. — Сбитые самолеты!

Ребята побежали по полю. Метрах в восьмидесяти от карьера они увидели ряд глубоких воронок.

— Это были те, первые, — запыхавшись, сказал Гонзик. — Теперь я опять буду ходить в бомбоубежище!

К горевшим самолетам со всех сторон бежали люди, во время налета остававшиеся под открытым небом. Примчалась полицейская автомашина. Первый самолет уже догорал. Ребята увидели искореженный остов, закопченные баки, груду дюралюминиевых обломков, тяжелые моторы, глубоко врезавшиеся в землю. Пулеметные ленты взрывались в тихом, бездымном пламени.

Когда чехи подбежали к ближайшему самолету, от окружившей его толпы отделилась небольшая группа людей и направилась по шоссе к деревне. Первыми неторопливо шагали пять американских летчиков. Простоволосые, и рослые, они шли прямо, свободно, каждый нес в охапке свой шелковый парашют и жевал резинку. За ними плелись солдат-эсэсовец, полицейский в горбатой каске и куча немцев; всю эту процессию молча провожали взглядами французы и чехи, стоявшие вдоль дороги.

Полицейский шагал за эсэсовцем и, не умолкая, поносил летчиков. Не будь кругом такой ужасной обстановки — разгромленных и горящих заводов, пожаров на горизонте — это шествие показалось бы даже смешным, столько в нем было плохо скрытой нарочитости. Полицейский походил на молельщика в процессии паломников, духовного пастыря своих единоверцев. Он изрыгал сквернейшие ругательства по адресу спокойно и уверенно шагавших парней с парашютами, обвинял их в том, что они сражаются против женщин и детей, убивают безоружных людей; ему вторили немцы, шедшие следом, они забегали вперед, к солдату, равнодушно курившему сигарету, и плевали летчикам в лицо, били их кулаками. Из Ремсдорфа примчался какой-то оголтелый велосипедист, спрыгнул с велосипеда и швырнул его в пленных. Американец, которого задело рулем, покачнулся и отер кровь с лица, но даже не взглянул на немца и продолжал шагать, глядя вперед и хладнокровно жуя свою резинку.

Кованда первым отвернулся от этого зрелища.

— Пошли отсюда, ребята, — сказал он. — А то я опять выкину что-нибудь непотребное и получу пулю в лоб. Читал я тут чешскую газету из посылки, что пришла мне на днях, — хмуро продолжал Кованда. — Там напечатана речь одного горлопана, то ли самого Адольфа, то ли того колченогого. Он грозится, что скоро не сможет удерживать своих соплеменников, когда они, в справедливом гневе, захотят пристукнуть союзных летчиков, сбитых над Германией во время бомбежки. Сейчас я смекнул, куда он гнет: они нарочно подбивают немцев прикончить этих летчиков. Не могут расквитаться иначе, так отыгрываются на пленных. О господи, уже по этому одному я вижу, что конец войны близок и что у нацистов дело табак.