Год кометы - [15]

И я понял, что бабушка уже много раз сидела так, борясь с собой, помня все прошлые, ничем не завершившиеся попытки, — и сегодня стержень тоже не коснется листа. Но в этот момент возникло чувство, что у меня родилось будущее. И я был готов ждать.

ВЛАСТЬ ТОПОРА

Моя привязанность к бабушке Тане ослабевала в школьные каникулы, когда в свои права вступала бабушка Мара — летняя, дачная бабушка; в городе она жила отдельно, но три летних месяца я проводил с ней. Полная, крепкая, физически сильная, она была настоящей дачной владычицей. Небольшой наш участок полнился яблонями, сливами, вишнями, смородиной, крыжовником, облепихой; выращивали картошку, огурцы, лук, чеснок, репу, свеклу, кабачки, тыквы, зелень. А бабушка Мара все ходила по саду, высматривая, не осталось ли хоть немного пустого места, чтобы и там посадить что-нибудь. Казалось, она живет от весны до осени, кое-как пережидая зиму, чтобы с первыми теплыми лучами поставить на подоконнике, у покрытого инеем стекла, рассаду в консервных банках и картонных коробках из-под молока.

Она сменила много профессий, была горничной, кладовщицей, швеей, работала в санитарной лаборатории при элеваторе. Когда мне показывали ее фотографии в двадцатилетнем или тридцатилетнем возрасте, мне казалось, что меня обманывают, ведь я уже видел эту женщину — в мозаиках на станции «Киевская-кольцевая», в скульптурах на «Площади Революции». Ту, молодую бабушку я не мог считать родственным существом, как невозможно счесть родственником — стиль, изобразительный или архитектурный. Не отделившаяся от поколения, она выражала чистый тип героини эпохи, «простой советской девушки», крестьянки из передового колхоза, пловчихи, ветеринара, студентки.

То были женщины, не обретшие женственности, чаще — некрасивые, но даже и в красоте немного сохранившие мягковатую тупость крестьянских тряпичных кукол; изумленно привыкающие к блузкам, жакетам, ботикам, простеньким бусам; вдохновленно-радостные, динамичные на фресках метро и статичные, будто арестованные кадром, перед объективом фотоаппарата в фотоателье; привыкшие, как натурщицы, видеть себя изображенными на фронтонах и потолках, отождествлять себя с этим великим строительством, с социализмом, выбравшим их в героини, а точнее, говоря сегодняшним языком, в модели, ибо так же, как сегодня на подиуме и в журналах демонстрируют моды, они демонстрировали в чертах и нарядах новое время.

Ее отец давал дочерям имена как приданое; Мара было давнишним домашним сокращением от Марфы, а сестер ее звали Февронья, Павлина, Агриппина, Фекла и Лукерья; кажется, это было единственное, что он мог им дать, отправляя в жизнь, прежде чем погиб в Гражданскую. Прошедшая через детский дом послереволюционных лет, она навсегда, при абсолютном стремлении жить семейственно, сохранила женскую неуютность, которую, видимо, ухаживавшие за ней мужчины принимали за эмансипированность.

На фото военных лет типаж исчезал, появлялся женский, женственный облик, словно четырехлетнее ожидание мужа и страх за детей наделили ее лицом. Но постепенно эта индивидуальность снова стиралась; в военные четыре года она приблизилась к пику самосознания, а затем снова сдала себя в аренду времени, чтобы время разместило в ее голове соответствующие эпохе мысли, понятия, представления. Бабушка Мара с энтузиазмом отдала себя на это важное дело, пока ближе к ее старости не произошел переворот. Ей казалось, что мир испорчен, коммунизм испорчен; ожесточившись, она замкнулась в памяти об ушедшем. Но тут родился я, и она обратилась ко мне с той же страстью, с какой приветствовала в тридцатые годы в своем лице наступившее будущее.

Она любила помаду и поцелуи, любила сладкое. У нее всегда стояла вазочка с конфетами, непременно шоколадными, или карамелью с начинкой из повидла. В семье «сладкое» считалось излишеством, баловством, от которого портятся не только зубы, но и характер, образ мыслей, начинается духовное разложение; тогда воспитывали с дотошной серьезностью, не умея различать существенное и несущественное, всюду занимая крайние позиции, словно речь шла о фракционной борьбе, а не о конфетах.

И только бабушка Мара жила так, словно мы все это уже заслужили — конфеты, торты «Птичье молоко», сливочные помадки, халву, ириски, мармелад, безе — просто тем, что выжили, сумели родиться вопреки войнам, разрушениям и голоду, а значит, нужно праздновать, услащать каждый день.

Когда она входила в комнату, казалось, что вошли сразу несколько человек. Выросшая в жуткой человечьей тесноте крестьянских изб и рабочих бараков, в человечьих реках вагонов и вокзалов, она так и не смогла до конца отщепиться, отъединиться от «массы». Она так ходила по комнате, так жестикулировала, будто тщилась наполнить пространство людьми; любое движение подразумевало наличие кого-то еще, очереди, строя, шеренги, собрания членов партии, толпы, штурмующей прилавок. И я внутренне отшатывался, ощущая, как накатывает на меня волна ее присутствия, усиленная запахом духов.

Она лишь легко сбрызгивала шею, но именно в сочетании с ее личностью и без того приторный аромат «Красной Москвы» казался неимоверно стойким, ко всему прилипающим, дурманным, будто она всю жизнь помнила какой-то другой запах — гнили, копоти, трупного разложения — и перебивала его «Красной Москвой», неосознанно добавляя больше, чем нужно.