Год кометы - [17]

Она сгребала совком вчерашний пепел, еще жаркий, высыпала порциями в сито, просеивала над корытом; в корыте росла горка изящно-серой, с темными крапинами, золы; тончайшая, не улавливаемая ячеей сита зольная пыль плыла, оседая на траве, а в сите дробно стучали не прогоревшие угли, черные древесные кости, раздробленные суставы сожженных ветвей.

А я поражался тому, что еще вчера живые, полные соков, лопающиеся под лезвием топора яблоневые или вишневые ветви сгорели, и прах их просеивает старуха; но иначе и быть не может, потому что из всех взрослых только бабушка Мара способна просто, без раздумий, решить, чему — жить, чему — умереть, она стоит на меже жизни и смерти, повелевая срубить и сжечь одно, чтобы удобрить им другое, более достойное.

Тут я понимал, почему некоторые дачные старики зовут (за глаза, разумеется) бабушку Мару — Советская власть; «Советская власть не проходила?» «Советскую власть не видели?» — без издевки, наполовину в шутку, наполовину всерьез. Бабушка Мара никогда не занимала никаких официальных постов, не имела званий и наград, пусть даже ничтожных, совсем условных; однако я чувствовал, что она, указывающая мне, какое дерево выкорчевать, и я, выполняющий приказ, — мы служим чему-то большему, чем забота об урожае; «Советская власть» открывалась мне как действенное начало жизни и мистерия очищения одновременно. А бабушка Мара, вопреки ничтожности своего положения в общественной иерархии, в иерархии истинной, незримой представала апостолом или, по крайней мере, подвижником советского.

И только одно обстоятельство заставляло меня ощущать, что бабушка Мара многое знает, многое видела, что не совсем вписывается в советский канон, но то ли скрывает это, то ли заставляет себя не помнить.

Когда мы зимой приезжали к ней в гости в московскую квартиру, она накрывала скатертью большой круглый стол, — дома так не обедали из-за тесноты и суетности быта, — и выставляла на скатерть тарелки из фарфорового сервиза, стоявшего в буфете.

Этот сервиз привез из Германии дед Трофим, возвратившись с войны. Сервиз, швейную машинку и шелковые покрывала в японском стиле, расшитые птицами и драконами.

Покрывалами и машинкой почти никогда не пользовались, шила бабушка Мара на другой, советской, покрывала лежали в шкафу, и лишь для сервиза на семейном обеде, — не каждом, — делалось исключение. Три эти вещи имели, собственно, статус не вещей, а метафизических трофеев, словно бы дед Трофим вернулся из запредельного царства и принес три предмета, которыми нужно просто обладать, и обладание ими ставит владельца в какой-то особый ряд.

Эти чудесные предметы были — с поправкой на время и быт — эквивалентом фамильных драгоценностей, по отношению к которым каждое поколение рода есть нечто преходящее. Оплаченные кровью, ранней смертью деда Трофима, они и создавали собственно семью, сообщество людей, допущенных есть суп из немецкого фарфора, любоваться покрывалами и ценить механическую ладность, гармоничную слаженность швейной машинки «Зингер».

Покрывала припахивали цитрусом — бабушка Мара собирала кожуру от мандаринов или апельсинов, чтобы посыпать их сушеными корками от моли; за машинкой ухаживал мастер, приходивший раз в год с миниатюрным инструментом, похожим на орудия зубного врача, и тонкошеей щегольской масленкой; по днищу тарелок не позволялось слишком усердно скрести ложкой, чтобы не оцарапать эмали.

Сервиз завораживал изощренностью ума его создателя; пять видов тарелок, три вида чашек и три вида блюдец, супница, салатницы, кувшинчик для сливок и еще множество других — с широким и узким горлом, с тонким носиком, похожим на грачиный клюв; горшочки, бадейки, вазочки, — никто не знал, как они по-настоящему называются, для каких яств предназначены; никто не мог представить себе жизнь, в которой существует столько провизии, столько съедобных веществ, что для них требуются все эти формы и объемы.

«Наверное, это для варенья», — говорила бабушка Мара, и все осторожно клали варенье в тонкую розетку, но никто не был уверен, что розетка — именно для варенья, и казалось, что оставшаяся в буфете посуда сервиза смотрит на нас с аристократическим неодобрением.

Сервиз был рассчитан на двадцать персон, и я все размышлял: зачем так много? Неужели бывают семьи, где столько близких родственников? На некоторое время я успокоил себя догадкой, что сервиз сделан с запасом на случай, если какая-то вещь будет разбита. Но потом однажды перехватил взгляд бабушки Мары, расставлявшей по столу посуду, взгляд, перебежавший с горки ненужных тарелок на фотографию деда Трофима. И понял, понял, что дед Трофим вез этот сервиз из Германии как надежду, что он соберет, окликнет всю большую довоенную семью, всю родню. Может быть, дед даже представлял, как они сядут за стол; разъединенные войной, сойдутся вновь, будут передавать друг другу хлеб, подкладывать еды, подливать водки, и через эти жесты, через перекрестья рук и прикосновения пальцев возродится, обновится общее родство; немецкий сервиз перестанет быть специфически немецким, когда над ним преломят хлеб и поднимут рюмки победители.