Год кометы - [13]

Я совершенно не предполагал, что там, пустят ли меня на эту улицу (бабушка, уезжая туда, брала багровое, с золотым тиснением удостоверение), не знал, как искать то здание, куда ходит бабушка. Но я отправился, не спросив разрешения, впервые один так далеко от дома. И когда я свернул на улицу Правды с большого проспекта, увидел вывески с ее названием, мне сперва показалось, что это не та улица; здесь были обычные дома, деревья, дворы, магазины — ничего сверхъестественного.

Я даже подумал — а можно ли в обычной топографии достичь той, настоящей улицы Правды, не есть ли она нечто сокрытое, куда ведет одна неприметная проходная? Или — могут ли туда попасть обычные люди, те, кто не допущен к секретам имен Нонпарель и Цицеро, те, кто не знает слов тайного пароля? Не находится ли Политиздат в запредельных мирах, существование которых доказывают бабушкины линейки без привычных сантиметров?

Я все-таки решил дойти до конца улицы — а вдруг все же Политиздат где-то здесь? И может быть, он все-таки не так страшен? Пройдя несколько кварталов, я уже думал повернуть назад, как вдалеке по правой стороне показался угол дома, будто инопланетного; о, угол Нонпарель, угол Цицеро, я узнал тебя, Политиздат!

Это здание было как бы чертежом самого себя: лишенная декоративности голая форма. То был конструктивистский кристалл, идеал расчлененности мироздания на неделимые простые элементы, идеал мышления этими элементами, в любой момент доступного проверке на правильность путем сравнения с эталонными образцами. Этот дом стоял один против хаоса, против суеты улиц, в сущности — против самого города и его жителей. Дом продлевался за свои пределы, словно оси, что чертил на бумаге архитектор, незримыми силовыми линиями тянулись в воздухе; дом пытался выровнять окрестный квартал, выпрямить строй других домов, ритмически организовать походку пешеходов.

Напротив, через улицу, был желто-яичный клуб культуры, обрамленный колоннадой, украшенный лепниной, барельефами, изображавшими праздную радость советских людей — они куда-то шли колоннами, подняв над головой кто знамя, кто сноп пшеницы, кто модель самолета.

Дом культуры с его колоннадами и лепниной, хотя и был построен много позднее Политиздата, наоборот, казался памятником глубочайшего прошлого, так сказать, советской архаикой. Из советской повседневности восьмидесятых конструктивистская архитектура тридцатых смотрелась как нечто фантастическое; заряд футуризма, проектирования будущего, который был заложен в ней, работал и спустя полвека. Конструктивистский дизайн, уместивший в одно здание полный цикл производства правды — от редакторского кабинета до типографского цеха, нес в себе ощущение строгого целого, которое впоследствии распалось, разложилось, сменилось изобилием атрибутов и декора. Я не мог привязать конструктивизм к определенной эпохе — слишком мало его уцелело в Москве, — и оттого казалось, что дом был построен вне времени, всему чужой — и над всем властный.

Я несколько раз обошел здание. Политиздат был ровно таким, каким я ожидал его увидеть. Но что-то смущало меня, что-то было не так. Я заглянул через просторные окна в зал типографии: там вращались огромные бумажные цилиндры, печатные станки выбрасывали вереницы газет.

Накануне в школе был объявлен очередной сбор макулатуры, школа участвовала в районном соревновании, и всем ученикам было велено не являться без трех килограмм, а за пять обещали повысить отметку по поведению.

Предыдущий сбор был учебную четверть назад, но квартиры соседей по подъезду уже успели наполниться ненужными «Известиями», «Правдами», «Комсомолками» и «Вечерками». С утра все ученики явились в школу с пачками газет, старшеклассники тащили по две, по три пачки, кому-то помогали родители, кто-то катил стариковскую сумку на колесиках. Пачки, тюки, еще белые, совсем желтые, — кажется, в администрации школы сами не ожидали, что газет будет столько, и теперь старались унять эту бумажную стихию, усмотрев во всеобщем порыве избавления от газет неприличие и крамолу. А макулатуры все прибывало, она уже не помещалась в раздевалку, и каждый входящий изумленно застывал, понимая, какие массы слежавшихся, пожухших слов его окружают.

Школьное крыльцо присыпала мелкая бумажная труха; прах стенограмм съезда КПСС, передовиц об интернациональной помощи Афганистану, фельетонов о происках американской военщины, очерков о рекордных урожаях и героях-комбайнерах.

Бумажный прах вызвал тогда у меня внезапное инстинктивное омерзение. Там, на школьном крыльце, я вспомнил бабушкины линейки, имена Нонпарель, Цицеро, Санспарель, Миньон, Парангон, имена жуткие, но величественные и бесконечные, и самолюбиво подумал, что через бабушку я причастен к таинствам нетленных слов.

Политиздат и газеты — не могли, не имели права даже соседствовать! Я сделал глубокий, до «не могу», вдох. А мимо меня прошли двое человек, на одежде их были пятна типографской краски, один держал в руках напечатанные листы и, горячась, доказывал другому: я же говорил, что здесь нужен был Нонпарель!

Нонпарель — заклинание прозвучало на улице, всем слышное, всем открытое. И перестало быть заклинанием. Волшебство улетучилось.