Год, Год, Год… - [82]

— Лишай, значит, говоришь… Что будем делать?… Вылечить или же…

И, взяв кусочек белой бумаги, свернул ее воронкой и положил воронку широким горлом на блюдце, потом зажег спичку и поднес к свободному концу получившегося конуса. «Что делает?» — удивилась Нора. А Саак взял горящую бумажку, притушил ее; бросил в корзину. На блюдце оставался желтоватый нагар — им помазал мальчику больную щеку.

Нора, руки в карманах белейшего халата, подошла, стала рядом.

— Что это вы делаете, Саак?

Саак поднялся, виновато покосился на Нору, пробормотал:

— Очень хорошее средство, испытанное. Стефан тоже пользовался. От фельдшера Смбата… он научил. Он всегда так делал.

— У нас ведь мазь для этого есть, Саак.

— Знаю… Но это очень хорошее средство.

Нора вздохнула, ничего больше не сказала, отошла. «Хочет освободить меня от работы, но стесняется, — затосковал Саак. — Что делать, шофер я, и все. Я шофер, они врачи».

Нора никого еще не сняла с работы, хотя грозилась все время. Сааку стало жалко ее. Он понимал, что ей для авторитета надо одного-двух уволить. И однажды со вздохом он снял с себя халат, отложил в сторону и прошел к Норе в кабинет. Сел. Крайне был взволнован.

— Освободите меня, доктор… — Ничего больше не смог прибавить.

Некоторое время Нора молчала, смотрела на него. Вдруг она в нем узнала, почувствовала своего товарища.

— Расскажите мне, о себе, Саак. Почему вы одиноки, например, я бы хотела знать.

— Что рассказывать… В двадцать пятом ушел из села, попал в Ереван. Хотел устроиться на стройке — не взяли. Инспектор по трудоустройству сказал: «Иди поучись, сынок, как косточки окрепнут, тогда и придешь». Восемь лет трактористом работал, потом шофером был, и в армии на машине был, и тут тоже шофером значусь… только так, без машины пока. Шофером «скорой» считаюсь… Прошу уволить.

— Нет, Саак, никого я увольнять не буду. Будем работать все вместе. Надо нам только с уважением друг к другу относиться, пусть у нас будет хороший коллектив, можно ведь это, товарищ председатель месткома?

Саак робко глянул на нее, кивнул.

Через несколько дней он снова снял с себя белый халат, с тем чтобы больше уже никогда не надевать его, — необходимые для машины запчасти прибыли наконец, и Саак сел за сборку машины. Руки в масле, с сияющим лицом Саак.

— Бифштекс, — кивнул Стефан. — Рубленый?

— Рубленый, — сказал официант, доставая блокнотик с карандашом.

Тарелки на столе. Официант стал у стены, стоит неподалеку, посматривает краешком глаза. Стефан начал с маслин, съел яйцо, пока не остыло. Зелень. Жареную картошку. Вилкой отрезал кусочек от языкообразной массы. Официант наблюдал со своего поста. И под взглядом этим вилка переместилась в руках у врача. На помощь ей явился совершенно ненужный нож, и Стефан стал есть, отрезая маленькие кусочки и посмеиваясь про себя над официантом.

Письмо лежало распечатанное на столе. Что ответить, Нора не знала. Она снова прочла: «А наша любовь? И ты всерьез решила…» Нора накрыла письмо конвертом.

…Их дом. Она была у них дома. Разглядывала со скукой знакомые репродукции на стенах, а он, отчужденный, ушедший в себя — или ей так казалось? — он вдавился в кресло, не смотрел на нее и вертел под ухом маленьким полупроводниковым японским транзистором в белом футляре. Пела Далида. Пела словно для одного человека. Для очень близкого человека.

— Между прочим, — сказал он, — если ты твердо решила работать в селе, в любом селе, — пожалуйста! Товарищ моего отца давно уже работает в селе и сейчас переезжает в город. Можешь на его место.

— Это легко сделать?

— Легче легкого.

— Мне можно увидеть этого человека?

— Да, он будет у нас на днях.

Через несколько дней они шли но улице.

— Наверное, уехал уже, — сказал Микаэл, — что-то его не слышно. А ты не передумала?

— Я хочу его видеть, — сказала Нора.

Мимо проехал автобус, полный ребятишек, следом проехал второй, тоже битком набитый, третий, четвертый… около тридцати автобусов. К Цихкадзору, в пионерские лагеря. Прохожие останавливались, смотрели, а автобусы были полны радости, смеха, смеющиеся лица выглядывали, косички, галстуки, белые панамки, машущие руки… За рулем сидели серьезные угрюмые дяденьки.

— Я бы хотела видеть его, — сказала Нора.

— Я думаю, он уехал, раз не показывается.

— Как его зовут?

— Стефан, старый товарищ отца, вместе учились…

Нора сняла конверт с письма, подвинула к себе лист чистой бумаги и вывела первые слова: «Нам необходимо встретиться, в ближайшее время буду в городе, мы сядем с тобой и вместе все решим…»

Все скамейки в городском саду были заняты. Преимущественно ровесниками Стефана, чуть старше или чуть помоложе. Они сидели и рассказывали друг другу разнообразные истории о справедливости. Притчи из своей жизни. О себе. Рассказывали, что в жизни-де встречали добрых и злых. Дурное и хорошее. Да. Кто-то кого-то предал. Тот изменил, этот обманул… Обманули, предали, изменили — другие, все… А сами они — они сами только страдали, сами творили одно только благо…

Подавшись вперед, старик один вел свой рассказ с начала века аж, с самого Карса — пыльные дороги, голод. «Весной все бросили, все, что было…» Что было, что было… Мать теряет дитя, дитя теряет мать, история тянется из города в город, переходит через Аракс, вылезает на этот берег, а иногда как пойдет вдруг топтаться, плясать вокруг какого-нибудь 1920 года. «Из Басаргечара нас в 1920-м погнали…»