Год, Год, Год… - [64]

— Мне масло, мне! — не выдерживает такого низвержения с пьедестала Артуш.

Снег валит на улице. Ребята, выстроившись у окна, выглядывают на улицу. И Артуш говорит:

— Весна придет, травы наберу, корове отнесу, овцам нашим…

— И мы, — подхватывают девочки.

— И вы, — снисходит брат.

— Ягод в лесу наберем. И цветов. Я фиалок для пашей учительницы нарву, — говорит Маргуша.

— И я нарву, — лезет Цовик, — нашей учительнице.

Артуш и Маргуша смеются над младшей, неразумной, которой еще не скоро в школу.

— Артуш, ты станешь пастухом, ладно? — говорит Маргуша. — Дед тебе свистульку из дерева вырежет, ты будешь пасти стадо в горах, а мы будем рядом ягоды собирать.

— Нет, я фиалки хочу, для учительницы, — говорит Цовик.

А снег хлопьями падает, падает, устилает всю землю.

Васил облокотился на подушку, ноги к печке протянул, любуется не налюбуется на детей. Словно на глазах взрослеют. Очень-очень был доволен Васил, из головы не шли коровы, овцы, козы и свиньи, купленные на вырученные от швейной машины деньги. За ситцевой занавеской стояли три больших мешка с зерном. Вид их внушал уверенность. «До самого лета прокормим вас, — говорили они, — не бойтесь ничего».

Запахло обедом. Семья собралась вокруг стола, ребята с ложками наготове смотрели в сторону печки на дымящийся, горячий обед в казанке.

— Стефан не пришел, — сказал Васил.

— Вы ешьте; он, может, и не придет. Я ему отнесу потом. — Антик поставила перед Василом полную тарелку.

Васил положил деревянную свою ложку, подождал, пока Антик налила всем. Сколько раз он ей говорил: «Обед сначала младшему наливают, потом старшему». Но Антик всегда ему первому подавала. И самое лучшее в обеде — весь жир ему доставался. И когда он в очередной раз сказал ей: «Сначала младшему, лучшее младшему», Антик шепнула ему на ухо: «Ешь, чтобы за нами смотреть, кто же за нами смотреть будет…»

Блики огня озорно прыгали по стенам. От еды и теплой печки, от запахов очага по телу какой-то покой разливался, сладкая какая-то дрема.

По дороге к роднику Антик зашла к Стефану. Обед ему принесла, оставила. Стефан из больницы возвратился поздно. Пришел — а на столе знакомая миска. Стефан подобрал щепки под печкой, развел огонь, поставил миску на огонь. И кусок хлеба положил рядом — вкусный аромат подгорающего хлеба и обеда разошелся и заполнил комнату. Он отломил от хлеба ломтик, стал жевать, вспомнил… И не вспомнил даже, а почувствовал. Он взял миску в руки, взял подогретый хлеб, накинул пальто на плечи и вышел на улицу. Снег скрипел под ногами. Тишина стояла удивительная. Он представил уже пустой стол. Представил, как войдет в комнату и поставит на этот стол миску с обедом и хлеб. Представил радость детей. Это больше, чем его голод, чем его сытость, чем его покой, чем его сон. Это больше, чем что-либо. Такого большого чувства он еще не испытывал.

Ржавая некрашеная дверь. Он вошел в комнату. Дети вскрикнули, но услышали тут же знакомый голос врача.

— Ну-ка, где лампа у вас, зажигайте, — сказал Стефан.

Миску на стол положил. Рядом — хлеб. Приложил руку ко лбу лежавшей в углу женщины:

— Все прошло, спи спокойно. — И вышел быстро, пошел обратно. К себе.

Поели, потом мальчик сел к печке поближе, обмакнул перо в чернильницу.

— Пиши, — сказала мать. — «Заявление. Прошу, имея в виду положение нашей семьи, выделить нам пять килограммов пшеницы…» — Она диктовала по буквам, боялась, чтобы ошибок не было, как будто что-то зависело от этого. — «Очень прошу не отказать в помощи. Точка».

Красивая и трудная была зима. Равномерно и неторопливо крутясь, земной шар повернул наконец к солнцу ту свою часть, где находились Артуш, Маргуша, Цовик и все другие дети, пишущие заявления под диктовку матерей. Начиналась весна. Такая же прекрасная, такой же красоты, что и зима.

В марте отелилась корова, в апреле овцы и козы принесли приплод.

Васил со своей долей хлеба в кармане шел работать в колхозные сады. Ширин, вытянувшись во весь свой исполинский рост на земле, рвал мальву. Васил подошел, увидел — под носом у Ширина сопля лежит, протянулась, дорогу к губе пробивает, а сам Ширин срезает тупым ножиком ростки мальвы, отряхает от земли, бросает в мешок.

Васил остановился над ним:

— Ты что делаешь, Ширин?

— Траву на обед собираю, не видишь, что ли.

— А сопля что висит?

Ширин не расслышал.

— Сварим траву — обед будет, — сказал.

Васил горько улыбнулся… Пять лет так прошло — пять лет Ширин, лежа на земле, лениво срывал траву-мальву. Васил его еще давно спросил:

— Ширин, с тобой что случилось, почему делом каким-нибудь не займешься, земля в пожаре, смотри, молодых, смотри, совсем не осталось.

Ширин ответил ему тогда:

— Мне что, у меня сыновьев нет… Одно брюхо, одна башка, как-нибудь перебьюсь…

Ничего Ширин не потерял. Никого. С чем был, с тем и остался, — то же брюхо, та же башка.

— Сегодня ел что, Ширин? — спросил Васил.

— Сегодня… — усмехнулся лежавший на земле великан. — Ты спроси, ел что-нибудь Ширин последние четыре дня…

— На, держи. — К рукам Ширина упал полукруг хлеба.

— Это что?… Хлеб?

А Васил пошел в сады через вспаханные и засеянные им самим поля. «И сыновей потерял я, и хлеб тебе даю я». Сам маленький, всего один человек, шел среди необъятных, нескончаемых полей. И все здесь было делом его рук — и пахал он, и сеял он, а придет лето, Васил в поле косить начнет. Правда, он меньше всех заработает, потому что по старой привычке медленно косит, за каждым колоском наклоняется, но это очень старая привычка, не может изменить он ей.