Год, Год, Год… - [62]

— Послушай, Тамар… Тамар-джан… Слышишь, нет…

Вторая подходит женщина, третья. А Тамар орошает черную землю слезами, плачет, остановиться не может. Подруги хотят утешить ее, но плачут с ней сами. Потом долго вздыхают и говорят осипшими от слез голосами:

— В этом светлом мире для чего это надо посыпать себе голову пеплом…

И снова вздыхают все, и словно из-под земли:

— Для меня все кончено, нет жизни для меня, конец.

И это говорит та жизнь, которая отплясывала минуту назад лихо и легкомысленно…

Заходит солнце, тени далеких гор тянутся, доходят до полей. Потом тени соединяются, получается одна большая всеобъемлющая тень — вечер. Тишина, молчание. Откуда-то посвист доносится. На черте горизонта какая-то точка чернеет. И песню насвистывает, слова которой — о любви. По дороге, ведущей в село, идут женщины, некоторые с вязаньем в руках — носки на зиму вяжут. Разноцветные клубочки спрятаны в карманы, конец нитки прикреплен к спице. До самого дома двигаются спицы в руках у женщин. Они идут и говорят — а пальцы, знай, делают свое дело. О чем говорят женщины? Работа — их доля ежедневная. Работа днем, и немножко любви ночью, неровная ласка раскрытых объятий, неумелая, случайная встреча губ…

Тамар и Антик оставались обычно последние. Потом и Тамар сворачивала направо, к своей калитке. Антик продолжала путь, довязывая на ходу незаконченный носок. На следующий вечер то же самое. Все время, все вечера одно и то же. Разве что носок довязывался до конца. И начинался другой. Так вот.

…Был конец мая. Они снова возвращались домой по потерявшейся в сумерках тропинке. Весенний радостный день погас, только в воздухе чувствовался острый, крепкий аромат, который напоминал, что весна, что она там — в темноте. И вопреки всему сердце нещадно билось в груди, и возвращающиеся с полей женщины испытывали страх перед затаившейся в засаде, укрывшейся в темноте молодой жизнью, которая вот сейчас наскочит, уведет, оплетет и задушит в своих объятиях…

— Хорошо тому, — послышался голос Тамар, тяжелый и прерывистый, как вздох, — хорошо тому, кто сегодня ночью не один будет спать, хорошо тому, кто имя свое ночью шепотом услышит, чьи руки не останутся ночью пустыми…

В двух шагах шла Тамар, а Антик в темноте казалось — кто-то другой идет рядом, вздыхает и говорит голосом Тамар…

— И что нас всех ждет впереди? — сказала Тамар. — Пропади все пропадом, несчастные мы… — сказала и, схватив вдруг руку Антик, поднесла к своей груди, упругой, почти девичьей. — Ну что, что я видела в жизни, двух месяцев даже вместе не прожили… Моя мать для чего меня рожала на свет, для чего мне все это бог дал — чтобы каждый день в поле идти и возвращаться, в поле и обратно? В поле и домой? В поле и то лучше, чем дома. Я и домой-то не хочу возвращаться.

Ночью Антик лежала с детьми рядом, глядела в темный потолок. И вдруг забывала, что сама она мать, а рядом ее дети лежат. И, забывшись, шла несуществующими дорогами, встречала несуществующих, воображаемых людей, воображаемое счастье испытывала. И когда, очнувшись, останавливалась, видела, что кругом ложь. И все мгновенно рассыпалось. И действительность ей оставалась в виде потолка над головой. Рядом ерзали во сне дети, и она протягивала руку и притрагивалась к их маленьким тельцам, прислушивалась к их сладкому посапыванию и с гордостью думала об их завтрашнем дне. И видела в этом завтрашнем дне себя — серьезную, спокойно наставляющую детей, мудрую мать. «Будем жить, — улыбалась она. — Права она, а не та, которая не хочет с поля домой идти, к своим детям не хочет и, приложив руку ко лбу, вглядывается в даль: «Кто бы это был тот всадник?»

Весной Васил продал швейную машину сына и купил трех овец, корову, двух боровов. Вдруг узнали, что новый закон вышел, позволяющий держать крестьянству свою скотину. Он ни за что бы не продал машину сына, но, когда вышел закон, он, Васил, понимая всю пользу этого, пошел на решительный шаг.

— Это очень разумный закон, очень правильный для народа, народ ждал этого. Значит, наверху думают о народе.

Врач сказал:

— Если осенью не повторится — значит выздоровели все.

Пришла осень. Артуш и Маргуша пошли в школу. Дед вел приготовления к зиме, заготовлял исподволь хворост, складывал во дворе. Дети вспомнили, что в прошлом году в это время, когда подступала болезнь, они залезали на вязанки хвороста и грелись на солнце. Хворост напомнил им о выздоровлении. У Антик тоже прошла желтизна в глазах. Но радость ее была оттого, что дети выздоровели.

Антик вспомнила, как Стефан принес эти ампулы, как она нехотя позволила, чтобы он и ей заголил спину. Вспомнила события, последовавшие за этим, самое последнее из них: вчера он сидел и учил с Маргушей уроки:

— Антик, Маргуша очень хорошей ученицей будет, у Маргуши большие способности.

Антик представила мысленно его крупнотелый добрый облик: «Столько помог нам, а мы, что мы для него сделали?» Представила комнату врача. «Пол немытый, стекла грязные, посуда грязная». Поняла, что это грустное существование. «Хоть бы одежду принес, постирать мне дал». Решение возникло неожиданно — пойти к нему. Она никогда еще не была у Стефана в комнате. Она подошла к зеркалу, посмотрела, волосы убрала, подняла ворот, посмотрела, снова пригляделась. Сердце забилось неспокойно. Мысли заторопились, она смотрела и не видела больше себя в зеркале. И не было больше ни единой мысли — картины сменялись одна за другой, связные, как на экране, одна картина была продолжением другой, все шло к какой-то развязке…