Год, Год, Год… - [61]

Стефан посадил Маргушу на тахту и еще раз убедился, что туфли велики ей. И тут бесшумно вошла Антик. Дети бросились к ней:

— Мама, смотри, смотри, что он принес…

Показали обновки. Антик растерялась, на подарки не стала смотреть, словно не замечая радости своих детей. Артуш понял ее, не спрашивая ничего, молча снял рубашку, положил на тахту:

— Почему снял? — спросил Стефан.

— Рукава длинные…

— Длинные — мать подкоротит.

— На папиной машинке? Папину машинку продаем.

Стефан высыпал из кулька круглые, обвалянные в сахарном песке конфеты, роздал детям. Дети, каждый, пересчитали свои конфеты. Друг у друга спросили: «А у тебя сколько?» Артуш ударил по руке Маргуши — у Маргуши остались только две кругляшки. Мать, которой неприятно было все это, рассердилась, прикрикнула на сына:

— Сейчас же отдай обратно, сию минуту.

Маргуша взяла свои конфеты, и выражение ее лица не изменилось, как не изменилось оно и тогда, когда у нее отобрали конфеты. Цовик, прижав платья к себе, мрачно смотрела на всех с тахты.

Стефан развернул один из свертков — мыло, два больших, невообразимо больших куска желтого прекрасного мыла. Еще сверток развернул. Антик словно во сне увидела — одно мгновение только — синюю кофту. И в последнем свертке была черная суконная рубаха, немножко поношенная, — для Васила. Потом он положил палец на один мешок — тут макароны, и на другой — а это сахар.

Антик испугалась. Если бы подарков меньше было — отказаться нетрудно было бы. Но даров было так много, Антик испугалась того груза, который Стефан, желая сделать им добро, взвалил на их семью.

Ничего удивительного в том, что Артуш расхаживал в желтой шелковой рубахе, а Маргуша, надев большие, не по ноге туфли, стояла на одном месте и не двигалась. И что Цовик бегала по двору в перешитых на нее ситцевых городских платьицах — ничего удивительного во всем этом не было. Они были внуками Васила, а Стефан с этим семейством связан с незапамятных времен — все про это знали. Но своей кофты Антик ни разу не надела, Васил даже не узнал про такую кофту. Черную рубаху он носил с удовольствием, в первый же день пошел в ней в сады работать. Все похвалили Стефана, узнав.

Стефан сказал Антик:

— Я одно лекарство с собой привез, заграничное. Против малярии. Хочу ребятам уколы сделать, никому не говори, у меня всего пятнадцать ампул, еле детям хватит.

Вечер был, на столе горела керосиновая лампа. Стефан достал из кармана ампулу с горчичного цвета жидкостью. Отбил головку, наполнил под светом шприц.

— Придержи одеяло, — сказал он Антик.

Артуша перевернули на живот. Потом Маргуши была очередь.

— Цовик, умеешь считать? — спросил врач, заголяя ребенку спину.

— До трех, — сказала девочка.

— Ну, начинай считать… Раз… — И сделал матери знак, чтобы та крепче держала ребенка.

— Раз, — сказала девочка, — два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, двадцать один… Больше не знаю.

Врач взял четвертую иглу. Антик побледнела. Ни за что она не согласится, ни в коем случае. Врач раскрошил в вате горлышко у четвертой ампулы и, набрав в шприц лекарство, повернулся к Антик. И она молча, не сказав ничего, повернулась, легла на тахту. Детишки смотрели внимательно из-под одеяла. Со стола глядела на все лампа.

— Ну что напряглась так, дети не испугались, а ты боишься? Расслабься. — Он почувствовал, как еще больше сжалось тело под иглой. — Боишься, Антик? А?

Антик почувствовала, что он улыбается.

«Подбадривает меня».

— Помогают уколы, доктор? — сказала она.

На следующий день он снова пришел со шприцем. Поужинали вместе. А однажды навстречу ему из-за стола с криком поднялся Артуш:

— А сегодня меня на уроках не лихорадило! Товарищ Эрикназ спросила, а я не сказал, что ты уколы нам делаешь!

Он долго сидел в тот день с ребятишками, говорил с ними о чем ни попало. Из курятника выскочила курица, только что снесшая яичко, забегала, разгоряченная, по двору. Маргуша улыбнулась:

— Курица говорит: «Трак-трак-трак-тракторист…»

Курица действительно это говорила: «Трак-трак-трак-тракторист…» Они долго смеялись, глядя на курицу.

…С поля с женщинами возвращалась по тропинке Антик. Женщины говорили что-то, а Антик думала, что Стефан сейчас у них дома, с детьми ее.

Она никогда не думала, что будет дальше. Для нее дальше не существовало. Был день, который начинался с рассветом. Она уходила на работу, возвращалась, ложилась спать. День кончался. Наступала ночь. Ночь сменялась новым днем. После того как пришло извещение о смерти Гургена, все дни и годы так проходили… Одна, забрав двух детей с собой, вышла второй раз замуж, другая, оставив детей у родителей мужа, вышла замуж тоже. Женщины обсуждали их, всякие высказывались мнения…

Обо всем рассказывает без стеснения вдова, рассказывает, и смеется, и шутит, потом в полдень, во время полуденного обеда все хлопают в ладоши, рассевшись кругом на земле, а она пляшет в голом поле, видная со всех сторон, кругом ни кусточка, ни дерева — за сто километров видать. А терять ей нечего, вдове, — ни мужа у нее, ни жизни, ни житья. Пляшет и радуется, как ребенок. А через час полет рассаду, склонив голову, и кетмень в ее руке опускается-поднимается, опускается-поднимается. И вдруг кетмень не поднимается больше, а голова вдовы еще ниже склоняется, клонится, клонится до самой земли, и вот она, опустившись на колени, плачет, заходится от рыданий. И бросается на землю лицом, лежит плашмя. Кто-нибудь замечает, заметив, подходит, садится рядом, кладет руку на плечо.