Год, Год, Год… - [50]

— Сестрица, — еле слышно зовет кто-то. Лицо устремлено в потолок. Почти недвижными губами: — Сестрица…

— Кто звал?…

Ночь на исходе. Умирающий солдат диктует последнее письмо: «Пиши…»

Расплывчатая далекая картина. С трудом вспоминаются, по одному возникают из отмирающей памяти слова. Остальные раненые молча смотрят в потолок. Словно от имени всех, кто не успел ничего сказать, и тех, кто рядом с ним лежит теперь, — от имени всех молча умирающих, диктует раненый боец последние слова.

И в полночной тишине слова отделяются, покидают палату и, дойдя до родных, просачиваются в их сон, тревожа их и наделяя горем. Пиши… Пусть не отчаиваются, пиши, что иначе невозможно было, напиши, что это жизнь, для жизни умираю… Напиши, чтоб не забывали. Сыну, жене слова утешения напиши… матери и отцу напиши, что старший сын еще есть у них, напиши им… всем напиши… Тебе непонятно будет это, сестрица, напиши горам, напиши тропинкам, напиши, всему…» Солдат молчит. Девушка смотрит на него, ждет. «Точку поставь…» — говорит боец…

— Почему плачешь, Валя, почему ты плачешь?

Медсестра протягивает письмо.

— Как отправить это? Это невозможно отправить… Читайте…

И Стефан, мрачнея, читает:

— «Спасибо врачу…»

— Для чего такое писала?… Человека нет, а тут «спасибо», да кому — врачу…

— Я все пишу, что диктуют. Как же я могу не писать?

Дым войны стелется над страной, и в этом дыму, теряясь и вновь всплывая, идет письмо, и адрес на письме передает его из рук в руки, несет из города в город, по селам, по знакомым и незнакомым дорогам, приходит домой. Попадает в родные руки, вскрывается дрожащими пальцами, и: «Здравствуй, мама моя любимая», — мертвый сын приветствует мать.

Проходят дни, тает снег. Лето. На опушке леса аэродром. Круглые сутки шум стоит, в воздух то и дело поднимаются истребители. Группами поднимаются, по одному возвращаются. Ночь. Поднимаются в воздух новые самолеты. Врачи встречают рассвет у операционного стола. От шума заложило уши. Из-за облаков появляется горящий истребитель, приближается к аэродрому. С носилками в руках бегут навстречу санитары.

— Доктор Есаян, доктор Есаян… — Человек прерывисто дышит, судорожно заглатывает воздух ртом, показывает рукой. — Валя…

Нет, никто не умирал, врача ей не нужно было, нужен был близкий, дорогой голос… Эти кроткие глаза, детские губы, взгляд, полный бешенства и бессмысленный, не ее взгляд… Знакомые нежные руки, раздирающие сейчас простыню…

Через несколько дней, смущаясь, но с решимостью Валя спросила:

— Вы видели меня во время припадка? Скажите, видели? Правду скажите, Степан Артемович, прошу вас.

— Видел.

— И… что?

— Ничего, Валя.

Начальник госпиталя распорядился отправить ее в тыл.

— Мне нельзя в тыл, товарищ начальник. Я должна остаться. Я знаю, что говорю. Знаю, что делаю. Мне надо остаться.

Зимой, укрыв ее своей шинелью, склонившись в сосновом лесу к ее лицу, он произнес слова любви.

— Смеетесь, Степан Артемович?

— Увезу тебя на свою родину, на Кавказ, будешь моей женой. Я старше тебя намного, но поверь, все будет хорошо, все хорошо будет…

Крутятся колеса, пыль дорожная вздымается, оседает на кусты, цветы, на камни. Незнакомые, чужие края, чужой быт, чужие обычаи. Крестьяне приносят в знак доказательства окровавленный топор, партизаны вливаются в армию, делаются кадровыми военными. Совсем уже близка граница.

Передовая линия. С санитарными сумками бегут санитары вперед, и тут же, рядом, оперируют раненых врачи. Взрывные волны колеблют стены палатки, санитары приносят новых раненых. Приносят стоны, стенания, приносят бескровное, безжизненное молчание, которое страшнее стонов. Свистят пули, пот заливает глаза врачу. Операция… Глаза, лоб, щеки, грудь, нога, рука. Тридцать осколков вошли в тело. Все тридцать надо вытащить. Врач одиннадцатый час уже на ногах, все чувства притупились в нем. Руки работают автоматически, колени не сгибаются, глаза не смыкаются. Что-то держит его в этом состоянии, что-то заставляет стоять человека вопреки воле, вопреки природе и естеству, непонятно что.

Бывают и спокойные дни. Спокойные, безмятежные, ничем не омраченные дни, когда можно лечь в поле на спину и смотреть в небо. В небе облака, белые — на синем. Но постепенно облака расползаются в клочья, рассеиваются по небу. Тяжелые и безрадостные образы возвращаются к усталым нервам, и острое, пронзительное желание овладеет человеком — убежать от себя самого, забыть все, скрыться, от всего мира спрятаться.

Тоска, нечеловеческая тоска по одному — одному-единственному обычному мирному дню.

И случается, в одной машине едут. Ночь. Такое чувство, будто они топчутся на одном месте, он рассказывает ей сказки своей земли, подыскивая русские слова, чтобы перевести непереводимое.

— Я боюсь нашей любви, Степан Артемович.

Машину встряхивает на ухабе, потом она опять как завороженная кружит по незнакомой местности, на одном месте. Сказка прерывается.

— Почему, Валя?

— Это невозможно объяснить словами. Вы меня, Степан Артемович, жалеете, да?

Кружатся, кружатся, кажется, машину вот-вот занесет.

Останавливаются на секунду и тут же снова едут дальше. Рассветает. Леса, реки, сквозь деревья выглядывают синие маленькие озерца, полевая кухня, дымя, проходит вперед. Обед.