Год длиною в жизнь - [103]

На Багульной сопке Рита не была. Но про сопку ту упоминал участковый милиционер по фамилии Бурков, приятель Павла, частенько заезжавший к нему. Риту его приезды смущали, потом она поняла, что разговорчивый низкорослый парень просто выполняет свою работу: следит за ней. Конечно, в Х. стали искать пропавшую иностранку и, конечно, нашли. Ладно, что не прислали какого-нибудь неприметного человека в сером костюме!

Да, участковый говорил про Багульную сопку с каким-то лукавым намеком, но Павел разговоров не поддерживал, а Рита слишком плохо себя чувствовала, чтобы думать хоть о чем-то, кроме своих невеселых дел. Но вот опять про сопку… К чему клонит толстуха-проводница в кудрях? И при чем тут какая-то белая краска?

– А что? – повторила она, глядя настороженно.

– Ну, там, на гряде, написано громадными буквищами – СВЕТЛАНА!  – пояснила проводница. – С восклицательным знаком.

Рита даже качнулась назад:

– Кто?

– Светлана! – злорадно повторила проводница. – А меня, между прочим, Светкой зовут…

Рита посмотрела ей в глаза. Глаза были голубые-голубые, просто удивительно голубые. До невозможности русские глаза!

– Девушка, – сказала она устало. – Вы мне стакан принесите, пожалуйста.

Голубые глаза растерянно хлопнули. Раз и еще раз.

– Какой стакан?

– Обыкновенный, стеклянный.

– С чаем, что ли? – прищурилась проводница. – Так я еще титан не разжигала. С утра уже остыл, а до вечера еще далеко. Потерпишь?

– Мне не нужен чай. Мне нужен стакан.

– А чо ты с ним делать будешь? – Голубые глаза расширились изумленно.

– Есть буду, – спокойно ответила Рита.

– Чо? – Глаза расширились еще больше.

– Есть. Кушать. Принимать пищу. – Она чуть не ляпнула в том же ряду французское слово anger, но побоялась, что голубые глаза тогда вовсе выскочат из орбит.

Однако кудрявая оказалась не столь проста. Сделала любезное лицо:

– Вам граненый или тонкий с подстаканником?

На граненые стаканы Рита уже смотреть не могла. Сразу вспоминались писатели, которые опрокидывали в свои рты содержимое стаканов не глотая, а как бы вливая алкоголь в пищевод. У Павла в доме тоже были граненые стаканы и еще – железные, когда-то эмалированные, но облупленные кружки. Доселе Рита таких не видела и от души надеялась, что Bon Dieu избавит ее от них и впредь.

– Тонкий с подстаканником.

Стакан явился.

– Ты их правда жрешь или чо? – спросила проводница, прищурясь, с самой что ни на есть саркастической ухмылкой на пухлощекой физиономии. – А тонкий попросила, потому что его жевать легче, чем граненые? – И не удержалась – захохотала.

– Слушай, Светка, – сказала Рита, вынимая из сетки обернутую газетой белую, с поджаристой шапкой буханку и чувствуя, что при одном запахе этой благодати унимается сосущая тошнота. – Ты успокойся. Ты к надписи на Багульной сопке никакого отношения не имеешь.

– Почему? – обиделась проводница и выразила свою крайнюю обиду тем, что воинственно уперла руки в боки.

– Потому что там написано – СВЕТЛАНА! Поняла? СВЕТЛАНА ! А ты – Светка. Светкой была, Светкой и останешься.

Рита думала, на нее сейчас обрушится ярость несусветная, но зря боялась: Светка только вздохнула, молча кивнула и вышла из купе, понурив голову. Видимо, она и сама хорошо понимала то, о чем говорила Рита. Хотя вряд ли знала, кто такая Светлана, вряд ли понимала, что значит это имя для Павла. Наверное, Светка уверена, что она какая-нибудь случайная знакомая, которой с Павлом повезло больше, чем ей, вот и все.

Но Рита знала, что назвать Светлану просто знакомой было то же самое, что сравнить солнечный свет с электрическим.

Ну что ж, значит, Павел так и не забыл Светлану… Значит, Рита правильно сделала, что отказала ему. Правильно поняла: Павел видел в ней только замену прошлому. Но опыт учил Риту, что из живых получаются неудачные замены нашим любимым мертвым. Мертвые неподвижны и полностью послушны нашим воспоминаниям, как марионетки. Живые – живут! Живут своей жизнью и даже способны изменять наши судьбы.

Поэтому… Поэтому есть «нет» на слово «да»!

Она поспешно закрыла дверь купе изнутри и снова подсела к столу. Немного стыдясь своей жадности, сорвала газеты с хлеба и банки, налила рассолу в стакан (интеллигентный мельхиоровый подстаканник словно бы побледнел от стыда!), отломила от буханки хрустящий угол, откусила, прожевала. Запила рассолом…

Это была просто фантастика, самая настоящая фантастика. Эта газета, это серое белье, этот хлеб, рассол – и она, Рита Ле Буа!

Она, Рита Ле Буа, последние три недели провела почти в одном только лежачем состоянии, изредка поднимаясь, чтобы, как выражалась тетя Агаша, «оправиться». Причем проделывать это в деревянном чистеньком строении, стоявшем на задах неуклюжего Павлова домика, ей было категорически запрещено.

– Ты что, хочешь невинного младенчика в отхожее место родить? – с ужасом спросила тетя Агаша. – Не-е, милушка, не дергайся. Вон, суденышко под себя подсунь да сделай нужные дела. Иначе выкинешь! Только в суденышко…

И она выставила перед Ритиной кроватью старое-престарое, облупленное, однако дочиста выскобленное и вымытое, самое настоящее больничное судно. Очень может быть, что оно было вдвое постарше Риты и в последний раз пользовались им еще во времена Русско-японской войны, однако особенного выбора не было.