Год Барана. Макамы - [16]

Москвича оттеснили, едва не затоптав. Сил встать у него не было, говорить из-за распухшего языка он не мог. Да его бы никто и не услышал.

Целая толпа ползала на коленях перед диваном, смеясь, разводя руками и даже кудахча от радости. А один, тот самый, который все не хотел выходить из кабинета, — встал на четвереньки и начал восторженно блеять, мотая курчавой головой.

Дада, снисходительно улыбаясь, потрепал его по кудрям.

Тут же послышалось еще одно блеянье…

И еще, и еще.

Скоро блеяли уже все, мотали лысинами, делали рожки.

«Бэ-э-э! Бе-э! Бе-бе-бе-е!»

Каждый изо всех сил старался переблеять другого.

А Дада сидел, озаренный солнцем, и поблескивал пряжкой расстегнутого ремня.

«Бе-э-э-э!!!»

Его положили в правительственный, на Луначарском.

Опухоль еще не спала, но он уже мог произносить слова. Днем, между процедурами, он гулял в трико и спрашивал себя, для чего он живет.

Один раз приехала мать, привезла тазик с подгоревшими гренками. Сказала, что приходили с горисполкома, по поводу жилищных условий.

«Я им показала наши условия!»

Москвич проводил ее, покормил гренками собак. Снова стал думать о смысле жизни. И еще о человечке, к которому его возили той ночью.

Кем был этот Дада? Первый секретарь? Нет, первого он видел, ростом выше и без всякой елки. Второй? По идеологии?

Москвич пинал жестянку, стараясь забить гол самому себе. Пошел дождь, матч пришлось отложить, запинал жестянку в арык, зашагал в палату.

«Может, мне это все приснилось?» — Думал, лежа на животе.

Но за сны жилищные условия не улучшают. Уже десять лет в очереди стояли, чтобы вместо двушки, где они все друг на друге, дали трешку.

Зашла медсестра с капельницей.

«Поработайте кулачком!»

Поработал. Вначале кулачком, потом, когда она уже не сопротивлялась — всем остальным.

«Жалко у меня еще язык не прошел. Я бы тебе такое показал!»

«А мне и так…» — Девушка пыталась дотянуться до капельницы и немного ее отодвинуть, чтобы этот сумасшедший не опрокинул.

Нет, он не был сумасшедшим.

Дождь прошел, потом еще один, уже без той медсестры. И еще, с лужами цвета кибрайского пива.

Язык выздоровел. Жилищные условия слегка улучшились. Пришел с работы, поигрывая ключом от новой трешки. Съездили, посмотрели, вздохнули. И комнаты смежные, и ремонт требуется, как ни крути. «Отказывайся, — перекрикивала шум мотора мать, когда они возвращались, — пусть лучший вариант дадут». Москвич кивал, зная, что лучший не дадут.

Начинались девяностые. После белого Барана явилась черная Обезьяна. Огляделась. Ухмыльнулась. И пошло-поехало. Москвичу уже дважды намекали на язык. В смысле — на незнание государственного. Комсомол испарился, остатки слили с партией, которую тоже переименовали — в Народно-демократическую. Народные демократы слонялись по коридорам, курили, посыпали пеплом кадки с пальмами, пугали друг друга исламистами. Стоял шорох складываемых чемоданов и защелкиваемых застежек. Россия, Израиль, Штаты, куда угодно. Москвич не ходил по коридорам, не сыпал пепел, не думал о чемоданах.

Сидел в кабинете, изучал узбекский.

«Икки дўст, Саид ва Ваня, кучада учрашиб?олишди».

— Салом, Ваня!

— Салом, Саид! Саид, сен езги каникулни?андай ўтказдинг?

— Рахмат, жуда яхши! Мен отам-онам билан Москвада бўлдим! Биз Москвада Ленин музейни, Кремлни, Съездлар саройини, Хал? хўжалиги юту?лари кўргазмасини ва бошка ажойиб жойларни курдик…[3]

«Не актуально…» — Откладывал учебник Москвич.

Но что актуально, пока было неясно.

Следующий Новый год они встречали в новой, после ремонта, квартире.

Мать распределяла комнаты: «Тебе вон та комната, которая поменьше. Машку-Дашку — в спальную, а я с матерью — в гостиную, а не приведи боже, помрет, так простора будет, жри — не хочу!»

«Краской воняет», — подавала голос бабушка.

«Это, мам, твоими лекарствами воняет!» — сказала она, отодвигаясь от Москвича, колдовавшего с бутылкой шампанского.

Бутылка выстрелила, жертв не было.

Наступил год черного Петуха.

«Кукареку!» — кричала мать, чокаясь.

«Кукареку!» — подхватили сестрички.

Даже бабушка покудахтала для приличия из подушек.

«А ты что не кукарекаешь? — Смотрела на него мать. — Сложно, да? Опять свой характер?..»

— А что было дальше? — спросил Тельман, когда тишина стала слишком долгой.

Водитель тронул ладонью Тельмана: дай человеку помолчать.

— Дальше — жизнь. Мать — на пенсию. Бабка помучила еще годик для порядка и — на Боткинское; взял на работе отгул, объяснил причину. «Сколько лет было?» — «Восемьдесят». — «Ну, такой возраст, это не похороны, а свадьба».

— Да, так говорят, — сказала Принцесса.

— Ну, справили ей эту «свадьбу», стали жить. Мать, то ли от этой смерти, то ли от своей пенсии, совсем скисла. Лежит, уткнется в Дрюона. Давай, говорю, собаку заведем. Как люди, как соседи. Она вроде согласилась, да-да. Через день кота притащила: «Вот!..»

— А с работой как? — спросила Принцесса.

— Работал. Работа была, а платили как… Бизнесом пробовал заниматься.

— Тогда все пробовали, — сказал водитель.

Москвич промолчал.

— А туда вас больше не вызывали?

— Куда?

— Туда! — Водитель ткнул пальцем вверх, в черную пустоту.

Из черной пустоты иногда звонили. Интересовались. Но поработать не звали. Своих тружеников хватало. Москвич до белизны в пальцах сжимал трубку.