Гномон - [134]

Табмен пожимает плечами. Инспектор почти видит, как Свидетель отмечает это его замечание тегом «аномальное».

– Обычно не совершаем, – соглашается инспектор.

– Не совершаем, – твердо повторяет Табмен с учительской уверенностью, – но эта запись, она, как говорят, информационно плотная.

Нейт вспоминает, как акула плыла в море зеленых цифр.

– И что? Там есть скрытое послание?

Табмен пожимает плечами:

– Теоретически – миллионы посланий. Или одно громадное. Или одно маленькое и множество мест, где его можно спрятать. Но, как я понял, она не прячет сообщение, так? «Идите в жопу», – говорит она вполне внятно. Я видел снимки ее дома. Очень миленько. Все по-простому, неряшливо. Как Маргарет Гамильтон оформила Гринэм-Коммон. Такие девочки мне нравятся.

Табмен женат на строгой и светской женщине, враче из Венесуэлы. Инспектор закатывает глаза: давай уже выкладывай.

– Нет, ладно. Может такое быть, стеганография, криптография и все прочие мерзкие игрушки. Но я бы сказал, что нет. Смысл-то какой? Если ты на самом деле хочешь что-то спрятать, так не делается. Если хочешь что-то надежно закрыть, нужно брать несколько ключей, много уровней безопасности, а не детскую игру «ку-ку». Это… называется шифр-бикини. Выглядит секси, но ничего не скрывает. Вспомни, что мы делаем с доступом к самым важным объектам инфраструктуры. Все начинается с биометрии, затем подкатывает коннектом нового поколения, и всё лишь для того, чтобы войти в двери. Слава Богу, это не моя головная боль. А замутнение, о котором ты говоришь… спрятаться у всех на виду, разбить на части послание – думаю, это можно назвать искусством. Можно такое сделать, но тут требуется талант и самоотверженный труд. И капелька безумия, наверное.

Ровно те три слова, что описывают качества, которых никто не хочет видеть в своем противнике, если, конечно, Диана Хантер – противник.

– Опиши его мне. Это «замутнение».

Нейт знает ответ, но суть не в нем. Суть в мозгах Табмена, в том, как он видит все вокруг – не абстракции, но инструменты.

– Все способы замылить главное, можно сказать. Сперва, например, тем, чтобы проявить очуменную неуклюжесть. Лет двадцать назад была школа мысли, которая считала, что инструкции нужно писать так, чтобы их было тяжело прочесть. Чтобы пользователям приходилось их изучать, а не обращаться к инструкции по факту возникновения проблемы. Омерзительно, но логика железная – необходимо включать голову. Затем – перемешивание, это делается уже в коде. Машине все равно, в каком порядке расположены части, только люди всё читают подряд. Машина видит инструкции, человек – белый шум. Двусмысленность: прячешь намерение, подбираясь с неожиданного угла. Затенение: прячешь, блокируя обзор, как при затмении. Стеганография: прячешь сигнал в белом шуме. Шифрование: послание становится нечитаемым, если у тебя нет ключа. Все возможно, но на этом уровне трудно знать наверняка.

– Система должна знать.

– Хм. Это, в первую очередь, зависит от того, сколько человек, пожелавших что-то спрятать, знали о Системе. Это потрясающая софтина, но не Бог. Как и другие, может смотреть на два черных профиля и видеть белый подсвечник – на своем языке, конечно.

Что ж, если бы вылавливать тайные послания было легко, все бы сами это делали.

«Все» – это, например, Смит, который заглядывает ей через плечо. Или Кин.

– Мьеликки? Про остальное.

Фактура голоса Табмена изменилась. При встречах он всегда был громким и грубоватым, особенно когда встревожен. Таб из тех, кто прячет неуверенность за жизнерадостными шуточками: Флэш Гордон жив!

А теперь он будто стоит на одной ноге и мнет плащ в руках, как первоклассник, который боится холодной воды или темноты.

Она его не торопит. Информация приходит, когда ты позволяешь ей прийти. Протянешь руку – отражение исчезнет, рыбка уплывет.

– Был у меня знакомый кабельщик по фамилии Керрингтон. Провода тягал, как и я, но такой был, записной механик. Ничего о себе не воображал, в отличие от вашего покорного, всякие технические детали запоминать не трудился. Керрингтон занимался только клеммами да пассатижами. Всегда с бычком в зубах. Мы с ним выпивали, и на утро бывало невесело. Оттягивались по полной: выпивка, курево, танцы на столе, девочки в перьях. В пять утра тебя выставляют, а ты еще помахаешься с вышибалами. Ему такое нравилось.

Нейт кивает: это почти вымерший вид, слава Богу.

– В общем, Керрингтон и другие парни того же разлива иногда говорили, что при проверках находили всякое. Лишние провода, которых не должно было быть. Запасные, например, на случай теракта, когда все должно работать. Порой им приходилось прорубаться мимо таких штуковин, а иногда их даже разбирать. Понятно, что они заглядывали внутрь, потому что – кто бы не заглянул? По их словам, вроде Система говорит сама с собой, как ты говоришь, когда смотришь в зеркало, а там – незнакомый человек. У всех ведь так бывает, да? У всех бывают маленькие приступы безумия. Но у Системы их быть не должно. Она вообще не должна смотреться в зеркало.

– И что они думали об этом?

– Да они не думали вовсе. Я же говорил: люди без иллюзий. Но была среди них одна женщина, другая. Из этих, знаешь, в шапочках из фольги. Она говорила, мол, Система меняет сознание. Просыпается или ворочается во сне.