Гномики в табачном дыму - [95]

— Нана, видишь, какая тишина, — говорю, чтобы остановить ее.

— Видеть тишину?! — Она смеется. — Я слышу ее, а не вижу.

— Это не важно.

— А что вообще важно?!

— Да все, все и вся, каждый звук, каждое слово, малейшее дуновение ветра или движение лица, но не это сейчас главное…

— Слушаю тебя.

— Не слушаешь!

— Клянусь мамой.

Нана потянулась ко мне, приласкалась.

— Как одиноки мы тут, совсем одни.

Слова ее почему-то удивили меня. Я всем существом чувствовал, что мы с Наной не одни тут. Не знаю где, за каким кустом или деревом, но где-то поблизости кто-то есть. Не знаю, кто он, какой из себя, но я всегда ощущаю его присутствие, и это странно ободряет меня.

— Что с тобой, ответь!

— Давай посидим, передохнем.

Нана прилегла на мягкой густой траве и положила голову на мои колени.

Ветер трепал ей подол платья, задирал его. Нана не смущалась. Глаза наши встретились, и сладостна была долгая откровенная беседа без слов. То, что сковывало нас, отлетело прочь, унеслось, помахав рукой. Но когда наши взгляды снова столкнулись, я увидел в глазах Наны страх.

— Нет! — воскликнула она испуганно. — Нет! Нет! — хотя и не сопротивлялась.

Потом Нана высвободилась из моих рук — они так легко подчинились ей, что я поразился. Несколько раз перевернувшись на траве, она присела и уткнулась лицом в колени.

— Чего ты плачешь? Что я тебе сделал плохого, почему сердишься?

— Не знаю…

— Почему же плачешь?

— Глупая, потому.

Мучается, хочет сказать что-то.

— Извини, прости. — Она громко всхлипывает.

— Хватит, перестань. Саджогиа ждет нас, не успеем засветло спуститься.

Нана встала, взяла меня за руку и подняла с места. Долго заглядывала в глаза, обвила мою шею и, прижавшись крепко-крепко, поцеловала. И как! Такой поцелуй не забывается.

— Все, конец нашим встречам.

— Конец? В самом деле?

— Клянусь. Пошли.

— Пошли.

На вершине Саджогиа Нана заметила кого-то, растянувшегося в высокой траве.

— Кто тут может быть?

— Пастух или Перула.

— Овец нигде не видно.

— Значит, Перула.

— Простил или все дуешься?

— Помолчи, пока не одолеем подъем, трудно говорить, устанешь.

— Простил? — не унимается Нана.

— Ч-ш-ш.

— Здорово выносит такую высоту, — удивляется Перула. — Дышать-то трудно.

— Здравствуй, Перула.

— Здорово, зовли девочка!

— Что значит «зовли»? — любопытствует Нана.

— Потом скажу, в другой раз.

Переводим дух и принимаемся за дело.

У Наны острый ум, быстро схватывает мои пояснения. Перула не отходит от нас. Что-то очень сдружился он с Наной, балагурит. Я не успеваю называть знакомые мне вершины, хребты и кряжи, реки и деревни. Перула чует, на что я укажу, и выкрикивает название. Берет Нану за руку, отводит в сторону, будто оттуда лучше видно, и показывает ей рукой.

— Мериси!

— Гаретке.

— Вараза! Вон, над Лоднарским ущельем! — и по-приятельски хлопает ее по плечу.

— Здорово понятливая, верно, паря? — кидает он мне, осклабившись до ушей, и подзывает к себе, усмехаясь, шепчет на ухо: «В конце дороги дождусь, чтоб не видели вас вместе вечером, и без того судачат».

— А мы втроем спустимся, — успокаиваю я его.

Нана с недоумением переводит взгляд с меня на Перулу.

— Ладно, топай с нами, шатун, — смеется она.

Перула хохочет, хватает Нану за руку и срывается, мчит по склону, бросая:

— Угурула, угурула![19]

— Тише, Перула, тише! — ору я.

— Сумасшедший! Тише! — кричит и Нана.

— Топай, топай, живей! — злит ее Перула, хохоча и пружиня на своих длинных ногах.

Солнце заходит. На фоне озаренного светом неба цепи гор будто тушью очерчены. В Сатевзиа зажигаются первые лампы, из-за занавесок вслед нам глядят глаза-блюдца.

Комната обдает меня запахом сырости. Я повалился на постель, уперся ногами в стену. Сколько проходит времени, не знаю. Стараюсь не думать. Очень хочется иногда отдохнуть от мыслей, но это редко удается, начинаешь думать о том, как бы не думать. Чувствую — засыпаю, но вскоре глаза сами раскрываются. Так повторяется несколько раз. Вижу Нану. Спокойное безмятежное лицо, на ней новое платье. Снится мне? Где ей было взять новое платье?! И почему она находится у меня? Нана ходит по комнате. Во сне я никогда ничего не слышу, но сейчас отчетливо различаю ее шаги. Я разом присаживаюсь, натягиваю рубашку. Нана застыла на месте.

Удивительное у нее лицо — на нем отражается любое ее чувство; сейчас оно выдает обуревающее Нану всесильное желание, но на нем и смущение и мольба: не пятнать самого чистого на этом свете — девичьей чести. Как много в этой девушке от разъяренного леопарда и солнечного луча. В эту минуту она скорее похожа на прикованного леопарда, который вот-вот сорвется с цепи.

— Пошли! — предлагает Нана.

— Уходи.

— Пошли со мной.

Я следую за ней.

— Нана, хочешь подарю созвездие Большой Медведицы?

— Хочу.

— Подземный дворец?

— Хочу.

— Райскую поляну?

— Хочу, хочу, хочу!

Тучи упрятали солнце. Надвигается дождь.

Принесли подписать какую-то характеристику и многозначительно заметили: Нана-де возвращается в город. Меня задело. Почему она не предупредила? Не решилась? Перестраховалась?

Нет, ни то, ни другое… Ни за что не выйду ее провожать. Ни за что!

Завели машину.

Не выйду, нет!

Подхожу к окну, распахиваю.

Машина нетерпеливо тарахтит. Отъезжающие громко перешучиваются, прощаются.