Гномики в табачном дыму - [54]

— Не хочу, пусти.

— Ладно, Жора-джан, на, бери соль и еще деньги в придачу. — Арчил сунул в карман Гиорги пятидесятирублевку. — Девочек в кино сводишь, мороженое им купишь.

Отказаться от денег Гиорги не смог.

Взяв соль, он повернулся уйти, подумав: «Быстро же я ожорился!» — но тут его остановил голос Важи. Прислонясь к косяку двери, он слушал разговор брата с соседом.

— Думаешь, нам деньги легко даются? Думаешь, без труда, сами в руки плывут? Мы пота не проливаем, по-твоему? Быстро же ты нам тюрьму уготовил, Жора-джан! Мы на волоске висим, на одной ниточке пляшем. Оборвется она — и прямо в пасть льву угодим. А из той пасти вырваться, заткнуть ее — всех наших денег, что скопили, не хватит, до того они, гады, обнаглели и разохотились… Во вкус вошли, — зло закончил Важа.

— Понимаю.

— Да не дождетесь вы этого! Ни ты, ни твои соседи! Не надейтесь! А знаешь почему?

— Не знаю.

— Потому, что я вот дам тебе сейчас денег, просто так, и ты не сможешь отказаться!

— Смогу! — Гиорги быстро вытащил смятую пятидесятирублевку и бросил вместе с солью обратно на стол.

— Не сможешь! — Важа уверенно подошел к столу, взял брошенную Гиорги ассигнацию, старательно расправил, положил на нее пять сторублевок и учтиво протянул Гиорги: — Возьми, Жора-джан, и молчок — никому ни слова, что ты здесь видел, я про деньги говорю. Не видел, ладно?

Гиорги уставился на деньги. Побелел…

— Бери, бери, лето на носу, семью на дачу отправишь.

Гиорги посерел.

— Не дождетесь, говорю тебе! Я тому типу каждый день втрое больше проигрываю в «дави-даубасе»; вот почему не дождетесь! Да, проигрываю ему, хотя он даже того не знает, что шиши-беши[10]будет одиннадцать. Как ему знать, если у него всего десять пальцев на руках! — с издевкой объяснил Важа.

Он спокойно прошелся по комнате.

— Помнишь, я девушку загубил? Помнишь. А как Арчил на человека наехал и покалечил ему ногу, помнишь? Помнишь, конечно, сам в той машине сидел. Так вот, оба случая мне всего в тысячу восемьсот обошлись. Дурачье! Не знали, что я бы сто тысяч не пожалел, лишь бы откупиться. Но я поторговался и за гроши откупился.

Гиорги почернел. Он умирал.

Братья Мартирозашвили привели его в чувство и на руках отнесли в его однокомнатную квартиру.

А на другое утро Гиорги проснулся уже Жорой…

…Танцоры на проволоке сложили свои зонтики и один за другим соскочили вниз.

Грянули аплодисменты.

Как ни уговаривал их инспектор манежа, они не вышли больше на арену. Очевидно, опаздывали еще на одно выступление и спешили за кулисы, на ходу снимая парики.

Паузу заполнил клоун Жора. Вынес веревку, растянул ее на опилках посреди манежа и пошел расхаживать по ней взад-вперед, усиленно балансируя большим сложенным зонтом, изодранным и залатанным, — делал вид, будто с трудом удерживается.

— Заднее сальто! — самодовольно объявил Жора.

По знаку дирижера Кониашвили загремел барабан, да так, что ребята зажали уши. Жора подпрыгнул и, перекувырнувшись в воздухе, шлепнулся лицом в опилки. Опилки залепили ему глаза, набились в уши и даже в карманы. Он не смутился. Встал, чтобы повторить сальто, но к нему подкрались сзади и опрокинули на него ведро с водой. Жора вымок и задрал голову, раскрывая зонт, — да откуда было взяться дождю в цирке!

Зрители хохотали.

Потом свет погас, и яркий луч прожектора высветил инспектора манежа.

— Оригинальный жанр! — объявил он торжественно.

Униформисты поспешили раздвинуть занавес.

На арену вышел человек в черном фраке, белой манишке, белых перчатках, в высоком черном цилиндре. За плечами его развевался, переливаясь и сверкая, плащ. Он широким жестом вскидывал его перед собой, и манишка, перчатки и цилиндр каждый раз принимали новую окраску. Наконец все на нем окрасилось в алый цвет…

…Теперь не записывают, оказывается, номера ассигнаций, теперь их красят!!! Заставят взявшего опустить руку в какую-то жидкость, и готово — на пальцах проявляется алая краска!

Александр Сирбиладзе всего три года жил в доме Гиорги Картлишвили. Из Батуми переселился. Поговаривали, что он «сидел».

— Всего шесть месяцев, — объяснил Александр Гиорги. — И то без вины, напрасно просидел.

— Как это — без вины?! — не поверил Гиорги.

— А вот так. Могу рассказать. Нынче мой «способ» уже не пустишь в ход, не те времена, а в ту пору за него и пятьдесят тысяч могли дать!

От сладостных воспоминаний в хитрых, проницательных глазах Сирбиладзе заиграла ласковая улыбка.

— Интересуетесь, батоно Гиорги? А может, и вы, вроде соседей, рецидивистом, меня считаете?

Гиорги смущенно промолчал.

— Знаете, расскажу я вам все, а вы уж сделайте милость, уймите соседей, надоели пересуды да разговоры за спиной. В конце концов, я на пенсии, и я покоя хочу…

Они сидели во дворе на затененной деревьями скамье. Был поздний вечер.

— И в детстве и в молодости я в обносках ходил, после старшего брата донашивал. Но меня это не тяготило, я чувствовал себя счастливым. И школу, а потом институт в Москве окончил с отличием. Оставляли в аспирантуре, но я вернулся к себе в Аджарию — моим родителям еще пятерых поднимать надо было, ради них и вернулся, помочь семье. Отец мой, сколько помню, передовиком был, мать — знатная чаеводка, орденоноска, на доске Почета красовалась. Но легко, ли одеть, обуть да накормить шестерых прожорливых пацанов?.. Старший брат женился, отделился от нас, у самого четверо росли, и без родительской помощи обойтись не мог. Младшие братья тоже захотели получить высшее образование, кто в Москве, кто в Ленинграде. Желание похвальное, но ведь надо же было каждому из них хотя бы сотню в месяц посылать? Как по-вашему, батоно Гиорги, надо было?