Гнездо орла - [105]

Геббельс еще помнил, как нынешний любимец фюрера Альберт Шпеер, чтобы украсить одну из комнат в перестроенном им доме Геббельсов в Берлине, повесил несколько чудесных акварелей Эмиля Нольде. Йозеф и Магда были в восторге. Но в гостях побывал Адольф и, увидев картины, так рассердился, что даже ногой топнул. Едва он отбыл, Геббельс сорвался на Шпеера, велев немедленно убрать «эту гадость».

Акварели благополучно вернулись в Берлинскую Национальную галерею, а Йозеф навсегда удостоился презрения Шпеера, хотя тот сам и не подумал возразить Гитлеру.

Геббельс с удовольствием еще раз навестил бы Лея вместе с фюрером, чтобы поглядеть, на кого и как наорет Адольф здесь, в «антидепрессивной палате».

Лейпцигская аудитория всегда была для Гитлера тяжелой. Этот город, деловой центр Европы, по-прежнему предпочитал торговать, а не маршировать.

Кстати, именно в Лейпциге в 1933 году профсоюзы дали серьезный отпор штурмовикам и несколько раз отбивали у них свою штаб-квартиру. И рабочие здесь дольше других не признавали унифицированный Трудовой Фронт и его вождя, который с тех пор Лейпцига не любил не меньше, чем Гитлер.

Зато Геббельс с удовольствием вместе с экспертами просматривал картины, принимал гостей, много улыбался и был очень мил.

Элеонора Карингтон, приехавшая в Лейпциг с работами Эрнста и некоторых своих друзей, навестила Лея в клинике Шварца.

Роберт, ежедневно крест-накрест перечеркивающий длинный список посетителей, который ему приносили, несколько имен обвел красными чернилами, в том числе и ее. Он надеялся, что по впечатлениям Элеоноры сумеет хотя бы накануне обнаружить и «разминировать» замысел Геббельса. Но художница ничего особенного не рассказала: рейхсминистр очень любезен со всеми, его супруга — красавица, настоящая леди; сама выставка уже смонтирована; она огромна — «километры впечатлений»; будет много иностранных гостей, экспертов, ценителей; есть надежда на широкую прессу, выгодные заказы.

— Я не знала, что господин Гитлер — поклонник современного искусства! — удивлялась Леонора. — А иначе зачем бы с таким размахом это искусство здесь представлять?!

…Приближалась ночь. Ночи всегда приносили ему «океан тоски».

Положив на подушку последнее письмо Греты, он обычно лежал, закрыв глаза, и видел ее на колышущейся палубе, глядящею на него. Так они теперь глядели в глаза друг другу… через космос.

Но сегодня он не увидел глаз Маргариты. Может быть, она уснула?

Сердце металось, точно больной в бреду, и Роберт, одевшись, вышел в сад клиники. И вдруг подумал — а черт с ним, с Геббельсом! Огромный павильон, «километры впечатлений», как выразилась Элеонора. Пойти туда, походить одному, просто подышать, как Грета — возле детишек. Эти современные художники — тоже дети. Они не понимают реальной жизни, но не понимают — каждый по-своему. А это интересно. Это то, без чего задыхается душа.

Не обращая внимания на напряженную охрану и переполошившихся врачей, Роберт сел в машину и велел везти себя к выставочному павильону.

Целый квартал зданий на Адольфплац полыхал огнями. Повсюду была выставлена усиленная охрана. Машину рейхсляйтера аккуратно сопроводили к самым входным дверям, и Лей с досадой обнаружил, что в павильоне светло, как днем, и вовсю кипит работа. А он-то надеялся побыть здесь один.

Он собрался уже ехать обратно, как вдруг вспомнил слова Леоноры о том, что выставка полностью готова и вечером все участники в последний раз перед открытием прошлись по ее залам.

Он вошел внутрь. Первое, что глянуло на него с торца стены, была огромная — метр на полтора — фотография… идиота, должно быть, пациента какой-нибудь психиатрической больницы: отвратительное, лишенное мысли лицо с тупой злобой во взгляде и отвислым слюнявым ртом. А над ним надпись — «ДЕГЕНЕРАТИВНОЕ ИСКУССТВО XX века».

«Перепутал павильоны?» — мелькнула мысль.

Но вторым впечатлением — нежно-феерическим облаком экстаза — взглянула на него «Леонора в утреннем свете» — вздох счастья Максимилиана Эрнста.

Напротив — два пейзажа Карла Хофера. Между ними какое-то нагромождение геометрических фигур в розовой рамке, облепленной кусочками сусального золота. Дальше — «Белые стволы» Эмиля Нольде, несколько работ недавно умершего Кирхнера: ранние — задорные, колючие, как «Красная башня в Галле», и поздние — поблекшие, точно уставшие, полные тоски сельские пейзажи… А рядом нечто грязно-размытое, слепое, дохлорожденное.

Лей шел по залу, уже все понимая, но еще боясь в этом признаться. Вся выставка была как гнилью поражена: рядом с картинами художников висели фотографии клинических уродов, сумасшедших и их «творения». Рабочие, перевешивавшие картины, и чиновники министерства пропаганды, отдававшие им распоряжения, испуганно отворачивались от гневных взглядов рейхсляйтера; несколько раз его рука сама поднималась, чтобы сорвать со стены очередную гадость и швырнуть прочь. Но что-то его удерживало, что-то накатывалось на его презрение и гнев, точно за первой волной шла другая — мощнее, черней.

Эти работы душевнобольных, их неумелые попытки и беспомощное «самовыражение» собирала по клиникам и лечебницам… Маргарита.